На краю дороги стоял дуб, выросший до небес.
Вероятно, в десять раз старше берёз, составлявших лес,
он был в десять раз толще и сильнее в разы,
и в два раза выше каждой берёзы.
   Это был огромный, в два обхвата дуб, стоявший здесь веками,
с обломанными, давно видно, суками
и с обломанной корой, заросшей старыми болячками,
с огромными своими, неуклюжими, несимметрично-растопыренными,
корявыми руками и пальцами –
пред нами
он старым, сердитым и презрительным уродом   
стоял между улыбающимися берёзами.
     Только он один не хотел подчиняться обаянию весны
и не хотел видеть ни солнца, ни весны.
    «Весна, и любовь, и счастие!» – как будто говорил этот дуб, —
«и как не надоест вам всё один и тот же
глупый и бессмысленный обман.
И всё – обман, всё – одно и то же!
    Нет ни весны, ни солнца, ни счастия в мирах веков.
Вон смотрите, сидят задавленные мёртвые ели,
всегда одинокие – мир таков.
И вон и я растопырил свои обломанные, ободранные пальцы,
где ни выросли они – из спины, из боков;
как выросли – так и стою, 
и вашим надеждам и обманам не верю.»...
 ...Цветы и трава были и под дубом, но он всё так же, хмурясь на них,
неподвижно, уродливо и упорно стоял посреди их.
«Да, он прав, тысячу раз прав этот дуб, видящий небеса...
 пускай другие, молодые, вновь поддаются на этот обман, слушая чьи-то голоса,
что жизнь не всегда обречена,
а мы знаем жизнь – наша жизнь кончена!»