24

Я фильмы почти не смотрю. Нет в них ничего. Все как-то излишне выпячено и неправильно, как обратная перспектива на рублевских иконах. Особенно, конечно, от индийских тошнит. Мишура, вопли, музыка на одной ноте… ни одного индийского фильма до конца не досмотрел даже в детстве. А уж взрослым и подавно. Документальные, конечно, просматриваю. Полезно. Учебные всякие, спортивные. А художественные– нет. Вранье. Мерзкое вранье. Вот музыкальный какой фильм еще можно посмотреть – там сюжета нет, звук один с картинками. Настроение. Ну вот как птицы поют в лесу. Не надоедает же. Потому что ничего не придумано. Не украдено ни у кого. Не высосано из пальца.

Но есть один актер японский. Такеши Китано. Я когда первый раз его увидел на экране, подумал – даун. Невзрачный, серый, кривоногий, без выражения на лице, без слов. Я бы выключил фильм, да в этот момент он мне в глаза посмотрел с экрана. И я дрогнул. В этом невзрачном азиате мелькнула такая сила, что я сел и, не отвлекаясь, просмотрел всю картину. Всю эту хрень японскую, всю несуразицу, все эти непонятные переплетения судеб, всю нелогичность поведения, прослушал все диалоги на лающем языке, всю музыку, похожую на разминающийся оркестр, все шумы ветра и все шаги в этом фильме. Потом я встал, сходил в ближайший ларек и набрал еще фильмов с его участием.

Потом я узнал, что он еще режиссер, потом что он сценарист… Но мне это было неважно.

Такеши, а вернее – его герой, существовал как я. Говорил как я. Улыбался… если вообще улыбался – как я. Но больше всего он молчал. Глубоко, с оглушительным, рвущим барабанные перепонки эхом. Так молчит снежный склон, перед тем как превратиться в лавину и сорваться вниз. Он внушает уважение, даже когда не издает ни звука. Так, наверное, спит бомба небывалой мощности, перед тем как превратить весь город в раскаленную пыль. Так же многозначительно молчит зародыш кашалота. Так же еле слышно зреет магма в жерле вулкана.

От такой тишины встают дыбом волосы.

От такого взгляда слепнут.

От таких движений цепенеют.

Потому что они только кажутся неуклюжими.

Потому что в следующее мгновение Такеши Китано сделает такой ход, от которого уйти уже невозможно.

Фильмы кончились. Я пересмотрел все, какие смог найти, и даже те, в которых у него были символические роли.

Бывший комик, потерявший чуть не половину лица в аварии, от чего любая улыбка дается с трудом, но если она все же получается – она невыносимо солнечна.

Она как бы подразумевается у него. Как бы есть. И потому, что бы он ни делал – убивал, насиловал, предавал, обманывал, бросал умирать или бессмысленно спасал, – в его поведении нет ни добра, ни зла. Ведь и добро и зло появляется тогда, когда к нему хоть как-то относишься. А если не относишься никак? Если тебе все равно, жизнь или смерть, смех или плач, спасать или топить? Если все твои поступки – только сиюминутные решения твоего тела? Если трупы не пугают и не расстраивают, а всего лишь мешают пройти? Если женщина имеет на тебя влияние только в одном случае – если она сильнее тебя?

Каменная полуулыбка, мягкий кошачий шаг, твердая рука и ни одного неправильного движения – вот что такое Китано. Жизнь – это всегда мучительный выбор. Но только не у Такеши. В его шахматах ход делается с быстротой молнии и не оставляет никаких иллюзий. Даже если он неправильный и ведет к смерти. Так ведь и смерть – всего лишь ход.

Всего лишь ход…

Где-то на другой стороне планеты живет человек, которого ты понимаешь, как самого себя. В одном из фильмов он взбирается на крышу, садится там на корточки, совсем как я в детдоме. Он совсем немного думает. Возможно – переводит дыхание. На нем плащ или накидка – непонятно. Потом он так же, как я в детстве, распрямляет ноги и прыгает вниз.

Крылья за спиной…

Ни одного неправильного движения…

Всего лишь ход…

Я выключил DVD-проигрыватель. Встал и пошел за короедом в бункер. Вытащил его, поставил перед мишенью и дал в руки пневматически пистолет.

– Тяжелый? – спросил я.

– Да… – взял Коля его двумя руками, но он все равно тянул вниз.

– Сейчас… Ну не знаю, встань на колени, что ли, а пистолет на табуретку поставь. Держишь?

– Ага.

– Это не настоящий, как ты понимаешь. Там мушка есть и планка прицельная. В планке – вырез. Совмещаешь вырез с мушкой и с центром мишени. Лупишь прямо туда. Давай!

Пистолет дернулся, и раздался щелчок. Пулька вдарила где-то за полметра от мишени.

– Хм… Давай еще!

В этот раз пулька явно была ближе, но мишень все равно не задела.

– Ты пальцем дергаешь. Боевиков, видать, насмотрелся. Они там при каждом выстреле аж сами подпрыгивают. А ты так… Дыхание задержи и пальцем медленно тяни так, чтобы выстрел для тебя тоже неожиданным был, понял?

В этот раз пулька прорвала край бумаги, но уже следующая попала в центр. Потом раздались несколько пустых хлопков – пульки кончились.

– Ну, пойдет. Правда, Коля, в этот раз тебя убили, и правильно сделали, потому как если не ты, то тебя. В следующий раз будешь стрелять – не думай о себе. И о мишени не думай. Тебе просто надо механически все сделать, без эмоций…

– Без чего? – спросил спиногрыз, поднимаясь с колен.

– Волноваться нельзя. Бояться. Радоваться. Ровным надо быть. Тогда и рука будет твердой. Пошли поедим наверх. Немного уж осталось…

Наверху я себе кофе сварил, а пацану нарубил что-то да из холодильника разогрел. Краем глаза заметил, что Коля на пол опустился и собаку обнял. Джек, радостный от такого внимания, облизал его с ног до головы, чуть в задницу не залез.

– Любишь собак? – спросил я, накрывая на стол.

– Люблю… Только мне мама не разрешает.

– Хм. Вечно она тебе жить не дает, однако. Впрочем, какая у тебя жизнь. Инкубатор, оранжерея… Ты небось еще и не воровал?

– Воровать же плохо! – поднял голову спиногрыз.

– Это голодать плохо, Коля! Избитым быть плохо, мертвым, опущенным, безглазым и безногим. Вот это – плохо. А воровать – нет. Воровать азартно и приятно. И потом, Бог же видит. Ты еще не знаешь, но у честных никто ничего не крадет. А вот у твоего отца – запросто. Так что иди руки мой и за стол…

Пока короед метал вилкой ассорти, я пил кофе, смотрел на него и думал. Черт его знает, но он мне не был противен. Странно.

Всю жизнь я искренне ненавидел детей.

Не только человечьих. Собачьих, кошачьих, птичьих, рыбьих. Склизкие бесполезные потенциальные создания. У них все ненастоящее, все впереди, все понарошку. Тысячи, десятки тысяч дней пройдут, прежде чем из этих моделек, проектиков, набросков хоть что-то значимое проявится.

А когда проявится – окажется, что и этот урод тоже не получился и надо делать нового.

Розовая тонкая кожица, пухлые губки, пальцы, похожие на червяков.

В них нет ни ловкости, ни навыка, ни силы. Только желание пробовать и ломать. Идиотское любопытство, ведущее их на край подоконника, с которого они падают и растекаются чахоточной слизью. Тупое упрямство, заставляющее их раз за разом делать одну и ту же бессмысленную вещь. Сосать пальцы. Хватать блестящее. Повторять тысячи раз подряд один и тот же идиотский звук.

Всю жизнь рядом со мной кто-то удивляется им, умиляется, агукает и целует их в поносные жопочки. Сплошь и рядом я вижу взрослых маразматиков, выращивающих хищников, которые сожрут их еще живыми. Дети растут, и никто не видит их вампирских клыков, глаз с вертикальными зрачками и чудовищно изогнутых когтей. Маленькие оборотни умеют притвориться ангелами. Они сделают все, чтобы ты ухаживал за ними, чтобы ты почувствовал в своем сердце убийственный укол родительской любви и стал полностью невменяемым. Когда я вслушиваюсь в лепет какой-нибудь мамаши или – того хуже – бабушки, мне хочется подойти, резко свернуть у короеда голову и пойти дальше, не испытав ничего, кроме удовлетворения. Пусть сойдет с ума бабуля. Она принесла в этот мир будущих свирепых и вечно голодных хищников.

Последнее время по телевизору часто лепечут о возросшей детской преступности и жестокости. Как будто где-то когда-то кто-то видел другое. Как будто где-нибудь дети были другими. Да сотни тысяч лет личинка человека разумного была такой. И никто не видел ни добрых, ни даже просто равнодушных детей. Все чудовища.

Я очнулся в доме ребенка, а потом меня бросили в детский дом. Не знаю, где я был раньше. Может быть, в аду. Эти дети, похоже, все были в аду. Они пришли оттуда с единственной целью – сожрать этот мир и отомстить ему так, чтобы земля захлебнулась розовой пеной.

Каждую неделю по тому же телевизору передают, что где-то опять за издевательства посадили то воспитателя детского дома, то учителя. Перечисляют все, что творил педагог. А я знаю другое. Если бы он не вел себя так, никто из этих малолетних зомби не понял бы его. Жестокость, лютость, глумление – всего лишь средство управлять. И если воспитатель не берет в руки плеть, то его воспитанник берет в руки топор. Взрослый просто защищается от примитивных существ, лишенных хоть какой-либо искры, кроме искры ненависти.

Толпа, стая, косяк хищных пришельцев из мира, где никогда не бывает света, – вот что такое дети в детском доме. Когда они выходят на волю, от их жадного крика содрогается весь цивилизованный мир. Никто не знает, что с ними делать. У них нет ничего, к чему можно прижаться. Дом, Родина, любовь, вера – это не больше чем звук. Просто звук. Колебание среды с определенной амплитудой. Они не знают никакой морали и не ведают, для чего их произвели на свет. Янычары, ублюдки, сироты, выкормыши ада. Каждый год открываются ворота детских домов и выпускают на волю сформировавшихся нелюдей с голодными глазами.

Но если кто-то думает, что такими бывают только звереныши из детских домов, он смертельно ошибается.

Дети все до одного такие. Потому что если бы они не были исключительно злобными, хитрыми, жестокими, то они бы не выжили. А ведь людей все больше. Даже несмотря на опустошающие войны.

Я ненавижу детей.

Потому что сам был ребенком.

Но почему этот пацан не вызывает у меня приступа брезгливости – не знаю. Постараюсь просто об этом забыть…