Мистические истории

Наши участки попали под «дачную амнистию» и разрослись неимоверно. Из тех, чьи родичи тянули в колхозе и за это получили землю, на нашей «улице» остались я и Толик-юморист, уже внук колхозников. Жили мы забор в забор, всегда дружили, хоть я и старик уже, поэтому всю беду Толика я наблюдал своими глазами.

У Толика всегда было так: чем ему тяжелее, тем больше он шутит на публику. Когда эта Верочка только появилась, он посерьезнел, остепенился по хозяйству. На нее смотрел с теплотой. Не прошло полгода, понеслись остроты про баб, знаешь, про женскую логику, болтливость, сварливый характер.

И вот сложили они баню. Добротный сруб лучше старого домишки вышел - хоть купайся, а хоть и живи. Верочка прям зачастила туда, дымит баня чуть не каждую ночь. Однажды маем, поздно было, я вышел деревца молодые проверить. Весь день гроза бушевала, но с луной разжарило прям не к добру, от земли парит. А она идет из бани мимо забора: босая, белая накидка на длинной ночнушке, волосы распущены во всю спину. Мелкими шажочками идет и пальцами так прищелкивает. Голову поворачивает ко мне, да так, как совы поворачивают, а не люди, зубы ощерила - и щелк ими на меня. Я дар речи потерял, а она снова - щелк зубами - и тихо так говорит, но четко: «Пошел отсюда, придурок!».

Я и сбежал домой, лопатки-совки растерял, одну чуню резиновую тоже в грязи посеял. Ох и ведьма! И прям на зло мне: включил телевизор, вроде отвлечься, а там старый фильм «Вий» показывают. Панночка в кино красивее, да только зло есть зло - и его присутствие я той ночью угадал.

Утром проснулся: и давление поднялось, и сопли текут, и ревматизм от спины к ноге все жилы тянет. Пока провалялся, завечерело. И так я затосковал, ну с души воротит. Дочери позвонил, внукам, в доме кое-что поделал. Боюсь, хоть убей, идти на улицу, на свой же участок, где последние десять лет живу почти безвылазно. В девяностые иногда тут ночевал, урожай караулил, с топором спал - и то так не боялся.

Отлегло дня три спустя. Не поверишь и не поймешь, наверное, но отлегло так, словно война кончилась или что-то подобное. Выхожу спокойно, смотрю, яблоньки мои вдоль забора все с корнем вынуты. Из окон-то саженцев и не видно - сад у меня большой. Задумался, ведь с Толиком как-то поговорить надо, и тут только разглядел, что у соседа все двери настежь. И дом, и сарайчик-пристройка, и баня раскрыты. Змеи его нигде не видно. А вот калитка закрыта. Но у нас была одна тайная дыра в заборе, еще с его родителями покойными сделали как раз в девяностых. Ну зашел, зову его - тихо. Так и нашел, в общем, Толика в бане. На верхней балке повешенным. Ни записки, ничего. Никаких следов борьбы, только маленькое окошко выбито и занавеска, деревенская такая, на резинке, разорвана в лоскуты.

Как эта Верочка опять появилась, я к дочери уехал. Дом продаем теперь. Вроде Толик ей всё отписал, хотя зарегистрированы они не были. Лейтенантик там молодой дело Толика вел, сказал, что ее тогда тут несколько суток не было, сведения проверены. А у мужика развилась депрессия на почве алкоголизма и социальной неустроенности. Да какая устроенность, я сам-то чуть не кончился от его бабы. Только вот не пил Толик, за что ему и удивлялись всегда. По трезвянке хохмил, балагурил, талант такой имел... Жаль, грустная любовь случилась у юмориста.

Послушай, что еще скажу... Последнее. Верочку-то эту я еще раз ночью видел. Не знала она, думаю, что я у забора был, в дальнем углу, потому что мы уже уезжали, машина фарами била. А я как раз дыру эту окончательно закрыл со своей стороны. И смотрю - костерок у нее возле бани, в который она вещи Толиковы бросает. Сверху поливает чем-то из бутыли и негромко так приговаривает вроде «го-го-го». И тут дочь на клаксон жмет, потеряла меня. Как ведьма-то эта зыркнет в мою сторону, как бросится - прям прыжком, точно зверь. Я так и присел за забором. А она сверху - щелк, щелк, уж не знаю чем, и всем телом об забор начала биться.

Сбегал я оттуда по-партизански, почти ползком. Тогда и супругу свою вспомнил, вдовец я. Она всегда солью вдоль забора посыпала, а незадолго перед смертью - и землей со святого места. Мне на охрану, говорила.

Вот и охранила, спасибо ей, голубке.

Над головой вспыхнула лампа — тусклая, желтоватая, как в старых операционных.

Я оказался в просторном помещении с кафельными стенами. Как в кошмарах, преследовавших меня каждую ночь. Вдоль них тянулись металлические стеллажи. А на полках...

Ёмкости. Десятки стеклянных сосудов с мутной жидкостью. В каждом плавало нечто. Нечто розовое, испещрённое прожилками.

Первое, что я различил, — человеческий язык. Распухший, покрытый тёмными пятнами разложения.

Вдоль стен выстроились стеклянные резервуары, подсвеченные снизу. В мертвенном свете плавали фрагменты плоти всех оттенков — от алого до чёрного. Одни бились о стекло, другие медленно вращались, демонстрируя анатомически точные срезы.

Я приблизился к ближайшей прозрачной банке. Внутри, подвешенный на крючках, парил человеческий мозг. Ещё живой — по извилинам пробегали электрические импульсы, заставляя раствор светиться призрачным фосфоресцирующим светом. На этикетке — дата и почерк, который я знал слишком хорошо.

А в центре помещения...

Посреди подвала возвышался операционный стол — массивный, старой немецкой работы, с желобами для стока крови по краям. На нём, зафиксированный стальными держателями, лежал... Рекс. Грудная клетка вскрыта с хирургической точностью — каждое ребро отпилено под идеальным углом, кожа и мышцы отслоены единым лоскутом. На инструментальном столике рядом его органы были разложены в анатомическом порядке — каждый на отдельном лотке, каждый ещё блестел от свежей крови.

Сердце продолжало работать. Оно ритмично сжималось, толкая тонкие струйки крови по трубкам, уходящим куда-то в темноту подвала. А лёгкие... лёгкие всё ещё пытались дышать.

— Впечатляет, правда? — произнёс голос за спиной.

Я медленно повернулся.

У противоположной стены стояла фигура в хирургическом облачении. Освещение падало так, что лицо оставалось в тени, но я уже знал — там моё лицо. Мои руки в латексных перчатках, покрытых бурой коркой. Мои движения — выверенные, хирургически точные. Даже брызги крови на халате складывались в узор, который я видел сотни раз после сложных операций.

Он держал скальпель особой хваткой — той самой, которой меня обучил профессор в ординатуре. «Инструмент должен стать продолжением руки», — говорил он. И сейчас я видел, как лезвие двигается, словно живое существо, ловя отблески единственной лампы, разбрасывая по стенам кровавые блики.

На белом рукаве чернели брызги — я узнал этот веерный рисунок. Так кровь разлетается при рассечении сонной артерии. Я знал это не из учебников. Я знал это из практики. Из своей практики.

— Помнишь операцию? — он провёл скальпелем по воздуху, имитируя разрез. — Ту девушку с аневризмой. Ты наблюдал, как угасает жизнь, бессильный что-либо изменить. Четыре минуты. Всего четыре минуты, чтобы постичь механизм смерти. Чтобы научиться её обманывать.

Он подошёл к стеллажам, благоговейно провёл пальцем по стеклу сосуда.

— Ты осознал — нужно особое место. Дом, где старый доктор почти разгадал тайну смерти, о котором в институте слагали легенды. Где стены хранят память о криках его подопытных. Где его формулы до сих пор действенны...

— Четыре минуты — это только начало.

Он резко развернулся ко мне:

— Ты ведь хотел именно этот дом. Искал, сам того не осознавая. А Димка... Его органы помогли нам продвинуться вперёд. Значительно вперёд.

Он шагнул к столу:

— Димка испугался, струсил. Собирался информировать полицию. Пришлось...

— Где он?

Второй я указал на дальний стеллаж:

— Весь здесь. Почти... По частям. Но главное — они всё ещё живые. Смотри.

Он протянул мне сосуд. Внутри пульсировал человеческий орган. Ещё одно сердце. Оно ритмично сжималось и разжималось, создавая волны в мутной жидкости.

— Мы почти разгадали тайну, — прошептал второй я. — Ещё немного, и сможем сохранять любой орган бесконечно долго. Спасать любую жизнь. Спасти мать...

Я очнулся, задыхаясь.

Утренний свет заливал спальню. Никаких пятен на потолке. Никаких следов крови на простынях.

Сон. Просто кошмар.

Внизу хлопнуло — почтальон что-то кинул в почтовый ящик. За окном Валентина Степановна кормила кошек и звала Рекса. Обычное утро обычного дня.

Спустившись на кухню, я налил кофе. Руки тряслись.

Телефон завибрировал — звонок из больницы.

— Экстренная операция, — сообщил заведующий. — Травма мозга. Срочно будь. Без опозданий!

Стерильная чистота операционной. Я взял скальпель, рука замерла над разметкой.

— Доктор? — в голосе операционной сестры тревога. — Всё в порядке?

— Да, — ответил я, разглядывая блестящее лезвие. — Просто задумался.

Операция шла безупречно, как по учебнику. Я действовал механически, а в голове билась только одна мысль: «Четыре минуты. У меня будет только четыре минуты».

Домой я вернулся затемно. На крыльце соседского дома стояла миска с кормом — Валентина Степановна всегда оставляла еду бродячим кошкам.

Только кошек почему-то не было видно. Совсем.

А из подвала... Показалось, или...?

С каждым шагом к подвалу реальность становилась всё более зыбкой, как препарат под микроскопом — чем сильнее всматриваешься, тем меньше понимаешь, что видишь.

Я застыл у подвала. Снизу тянуло холодом и тем же приторно-сладким ароматом.

Приложив ухо к двери, я прислушался. Тишина.

Внезапно — едва различимый шум. Словно кто-то царапал бетон. И сдавленный, пузырящийся звук, будто воздух пробивался сквозь жидкость.

Я дёрнул ручку. Заперто.

Звук усилился. Теперь он напоминал... журчание. Будто что-то перемещалось, ворочалось в густой субстанции.

А затем до меня донеслось мяуканье. Не обычное — захлёбывающееся, искажённое. Словно кошка пыталась кричать под водой.

И следом — тихий смех.

Нервы окончательно расшатались.

Я отпрянул от двери. Сердце колотилось в горле.

Пришло сообщение. Состояние матери критическое. Отказывает печень.

Я опустился на пол, прислонившись к стене. В голове пульсировала единственная мысль: «Четыре минуты после смерти. Органы ещё живые. Их можно... сохранить».

За дверью что-то грохнуло. И тут же — сдавленный всхлип.

Я провёл мокрыми ладонями по лицу, пытаясь успокоить дыхание. Чушь. Просто шум водопровода или сквозняк. Это всего лишь звуки старого дома. Обычные, бытовые.

Утром у порога лежала мёртвая кошка. Валентина Степановна причитала:

— Третья за неделю! И все прямо у вашего дома. Будто нарочно...

На работе была сложная операция. День размывался в сознании, как акварель под дождём. Ночь же, напротив, обретала всё более чёткие, пугающие очертания. Я смотрел на пульсирующий мозг пациента и размышлял — интересно, сколько он может функционировать отдельно от тела? В растворе с правильным составом? При точно рассчитанных электрических импульсах?

Странные мысли.

Вечером у дома стояла патрульная машина. Николай Петрович давал показания:

— Вышла покормить кошек и не вернулась. Телефон молчит. Она никогда так не поступала...

Два офицера осматривали двор. Один что-то записывал, второй фотографировал следы у калитки.

— Придётся опросить соседей, проверить территорию, — сказал старший из них. — Доктор, вы не против, если мы осмотрим дом?

— Боюсь, сейчас не получится, — я развёл руками. — Мне сейчас в больницу возвращаться.

— Хорошо, — кивнул полицейский, делая пометку в блокноте. — Вернёмся с ордером, проверим всё как положено.

Но на следующий день расследование отложили, а потом и вовсе решили перевести в другой отдел — у полиции было слишком много текущих дел.

Телефон зазвонил.

— Срочно приезжайте, — голос заведующего дрожал. — Ваша мать... Началось внутреннее кровотечение. Мы пытаемся стабилизировать состояние.

Полицейские фонари ещё мелькали у забора, когда я отбегал от дома. Дорога до больницы слилась в размытое пятно — красные светофоры, встречные фары, мокрый асфальт.

Знакомый запах хлорки и страха в приёмном покое вдруг показался чужим, враждебным. Этот коридор, по которому я столько раз проходил уверенным шагом хирурга, теперь душил безысходностью.

Медсестра говорила что-то про срочное переливание, про новые анализы. Я смотрел через стекло реанимационной палаты на опутанное проводами тело и не узнавал родного человека.

Серая кожа обтягивала кости, заострившийся нос, запавшие глаза. На мониторе рядом хаотично прыгала кривая пульса.

— Печень практически не функционирует, — констатировал заведующий. — Необходима трансплантация. Иначе...

В коридоре что-то загрохотало. Кто-то кричал, требуя срочно доставить пациента в операционную.

Я беспомощно смотрел на мать. На монитор с падающими показателями. На её восковое лицо.

И думал о подвале.

О ритмичном постукивании за стеной.

О четырёх минутах после смерти.

Путь домой растянулся в бесконечность. Усталость наваливалась свинцом, перед глазами всё ещё стоял монитор с низкими показателями. Полицейских уже не было. Двор, лишённый привычного света фонаря у калитки, встретил плотной темнотой.

На крыльце что-то хрустнуло под ногой. Я включил фонарик телефона.

Осколки. Кто-то разбил лампочку над входом.

В доме стояла мёртвая тишина. Только эта тишина была какой-то... Как в операционной после остановки сердца.

Я подошёл к двери подвала.

Луч фонарика выхватил из мрака знакомый блеск. На полу лежал ключ — старый, почерневший от времени. Точно такой же, как из моего сна. Рядом темнели свежие разводы, похожие на отпечатки ладоней.

Поднял. На металле виднелась гравировка: «К.И.Р.»

За дверью что-то тяжело упало. И следом раздался звук, от которого волосы зашевелились на затылке.

Тихий, утробный смех. И вслед за ним — приглушённый стон, похожий на человеческий.

Рука сама потянулась к замку. Я понимал, что не должен этого делать. Что нужно уйти...

Но пальцы уже вставляли ключ в скважину.

Карман ожил от входящего звонка. На экране высветился незнакомый номер.

— Алло?

— Здравствуйте, это Николай Петрович. Ваш сосед. Вы оставляли номер. Простите за поздний звонок. Тут такое дело... В новостях сообщили, что Дима... который вам дом продал... Его тело обнаружили. Вернее, части тела. В канализационном люке. В нашем районе. И знаете, что странно? Патологоанатом утверждает, что разрез сделан профессионально. Словно работал хирург...

— Почему только сейчас начали поиски? — услышал я свой голос.

— Да кто бы искал раньше, — вздохнул Николай Петрович. — Сестра забила тревогу, когда Дмитрий совсем перестал выходить на связь. Обратилась в полицию, там выяснили, что на самолёт он так и не сел. Тут-то все думали — в Германию перебрался. Пока бомжы не наткнулись... Да и опознали не сразу. Генетическая экспертиза какая-то. Головы-то нет. И многих органов. И Верочка так и не нашлась...

Я не дослушал. Потому что дверь подвала начала медленно открываться.

Сама.

Послышался голос. Он шептал из тьмы:

— Заходи, доктор. У нас много работы.

Первое, что ударило в ноздри, — запах. Не просто тление или разложение. Это был аромат смерти, смешанный с химическими реагентами. Формалин. Спирт. И что-то ещё, приторно-сладкое.

В темноте лестницы что-то блеснуло. Не поручни. Инструменты. Хирургические, развешанные вдоль стен.

Мои инструменты. Исчезавшие последние недели.

Луч фонарика заскользил по ступеням. На бетоне темнели полосы, словно кто-то тащил тяжёлый груз. Или тело.

На последней ступеньке я поскользнулся. Посветил вниз — вязкая багровая жидкость струилась по желобкам в бетоне.

Свежая кровь.

И тут до меня донеслось. Не бессвязный скулёж из кошмара. Человеческий стон. Слабый, едва различимый, но определённо человеческий.

Я рванулся на звук. И застыл.

Валентина Степановна?

Передо мной возвышался операционный стол. Настоящий, хирургический, с желобами для оттока крови. А на нём...

Соседка лежала зафиксированная ремнями, рот заклеен скотчем. Грудная клетка вскрыта, рёбра разведены хирургическими зажимами. Но она была ЖИВА. Лёгкие вздувались и опадали, сердце сокращалось на виду, а глаза... Глаза смотрели прямо на меня.

К её голове тянулись тонкие провода электродов, фиксирующие малейшие импульсы мозговой активности. На экране осциллографа плясала неровная линия — её сознание, переведённое в электрические сигналы. Капельницы с питательным раствором были уже наготове — я усовершенствовал формулу профессора Кирова.

— Я не... я этого не делал, — слова застревали в горле. Но часть меня уже знала — делал. Каждую ночь спускался сюда. Планомерно препарировал, измерял, фиксировал результаты. Руки помнили. Руки не могли забыть.

— Разумеется делал, — тот самый, который я слышал на протяжении всей своей жизни. Мой голос.

И что-то щёлкнуло в сознании — словно кусочки мозаики наконец сложились. Я ведь знал. Всё это время знал. Каждое утро, вымывая кровь из-под ногтей, убеждал себя, что это от вчерашней операции. Каждый раз, находя окровавленные перчатки в карманах халата, говорил себе — забыл выбросить после дежурства. Видел загадочные записи в историях болезни — и убеждал себя, что просто не помню, как делал их. Ложь. Всё было ложью.

— Просто днём ты позволяешь себе забыть. Играешь роль хорошего доктора. А по ночам...

— Ты нереален, — я попятился, но ноги не слушались. В глубине души я понимал — реален. Всегда был реален. Эта та часть меня, что просыпалась по ночам. Что спускалась в подвал. Которая препарировала живую плоть в поисках разгадки. — Я брежу. Я...

— Взгляни на свои руки.

И я посмотрел. По-настоящему посмотрел впервые за долгие месяцы. На руках следы от перчаток — я знал эти следы, они появлялись после долгих операций. Профессиональная мозоль от скальпеля на правом указательном — но не там, где она должна быть у хирурга. Чуть ниже. Там, где держишь инструмент, если режешь сверху вниз, но уже не живого человека. Как при вскрытии.

Воспоминания накатывали волнами. Я уже не мог отличить, где заканчивался дневной я и начинался ночной. Где настоящие операции, а где — эксперименты. Может, я всегда был таким? Может, это место ждало именно меня?

В этот момент зазвонил телефон в кармане.

— Мне жаль, — голос заведующего звучал глухо. — Мы сделали всё возможное...

Что-то оборвалось внутри. Все эти месяцы я гнал от себя мысль о неизбежном. Верил, что успею. Что найду способ. Что мои исследования... Секунду назад во мне ещё теплилась надежда, а теперь — пустота. И... странное облегчение. Больше не нужно спешить, не нужно бояться опоздать. Теперь всё время мира принадлежит науке.

Теперь я вспомнил всё. График дежурств в больнице оказался идеальным прикрытием — сутки через трое. В свободные дни я якобы отсыпался дома после смен.

Я смотрел на блестящий скальпель в своей руке. На своё отражение в нём.

В подвале, за старым котлом, в тайнике, мы с Димкой нашли очерки профессора.

Тетради, исписанные убористым почерком прежнего хозяина дома. Формулы, схемы, методики сохранения органов. Он был близок к разгадке, этот старый хирург. Так близок... Я просто продолжил его работу.

Димка... Димка сначала помогал. Мы пересеклись год назад в библиотеке медицинского института — он искал те же научные журналы, что и я. Статьи о сохранении жизнедеятельности органов и, главное, мозга после смерти.

Купил этот дом не случайно, просто у него были свободные средства на эту авантюру. Мы обнаружили в архивах адрес пропавшего профессора. Узнали подробности о ненайденных записях, о подвале, об экспериментах прежнего хозяина.

Мы вместе искали способ сохранить жизнь в умирающих тканях. Пока он не понял, что я перешёл черту. Что эксперименты на животных — лишь начало. Что бездомные пропадают не просто так.

В памяти внезапно всплыл тот вечер, когда всё изменилось. Когда мать попала в реанимацию. Я как раз заканчивал с очередным опытом — исследовал электрическую активность мозга после смерти.

Бездомный на столе был ещё жив, несмотря на трепанацию. Электроды, погруженные в серое вещество, передавали данные на монитор — мозговые импульсы, слабые, но различимые. Тогда я впервые превысил порог в четыре минуты.

Димка спустился в подвал — он помогал мне с исследованиями, доставал реактивы, но никогда раньше не видел сам процесс. Застыл в дверях. Его лицо стало мертвенно-бледным, челюсть отвисла, но он не кричал. Просто стоял и смотрел широко раскрытыми глазами, как я быстро фиксирую показания, делаю пометки в журнале, регулирую подачу питательного раствора.

"Что ты творишь..." — его голос был едва слышен. — "Господи... Что же ты делаешь..."

В тот момент что-то в нём сломалось. Навсегда. Я видел это в его глазах — там плескался уже не страх, а чистый, первобытный ужас. Ужас человека, осознавшего, что его лучший друг превратился в монстра.

Он пытался меня остановить. Он начал тайком собирать доказательства, фотографировать. Готовился пойти в полицию. Придумал план: продать мне дом, он заметил уже мои провалы в памяти, чтобы у полиции был законный повод для обыска. Чтобы всё было официально, чтобы я не смог отвертеться, чтобы потом уничтожить все записи, если таковые останутся. Даже цену занизил специально, торопил со сделкой. Но не успел довести план до конца - я оказался быстрее.

Он не понимал главного — я уже не мог остановиться. Эксперименты требовали продолжения. А его органы, а самое главное его мозг... оказались идеальными для исследований. Молодые, здоровые... Он внёс свой вклад в науку. Теперь они бьются в растворе уже не одну неделю — я превзошёл лимит в четыре минуты. Намного превзошёл.

Днём — спасал жизни в операционной. Ночью — спускался в подвал... Изучал.

Бездомные, которых никто не хватится, стали идеальными подопытными. А соседи привыкли к шуму по ночам. Толстые стены подвала, массивные перекрытия и замурованные вентиляционные шахты глушили любой звук — даже самый отчаянный крик наверху превращался в привычный гул и скрежет старого дома, в его ночные стоны.

Теперь я вспомнил и Валентину Степановну. Как перехватил её у калитки. Как профессионально точным движением ввёл транквилизатор — шприцы у меня всегда были наготове. Оттащил в подвал, зафиксировал. Всё как обычно, чётко и методично.

Днём — спешный отъезд в больницу к матери, чтобы создать алиби. А она всё это время лежала здесь, в подвале, в медикаментозной коме, ждала своей очереди. Я же врач, я знаю, как долго можно поддерживать жизнь в таком состоянии...

— Мама умерла, — я провёл пальцем по лезвию.

— Именно так. Теперь спешить некуда. Можно работать спокойно, не торопясь. У нас впереди целая вечность для исследований...

Валентина Степановна дёрнулась на столе, когда лезвие коснулось кожи. Фиксаторы впились в запястья до крови. Она начала извиваться и мычать сквозь скотч, но получалось только глухое, утробное мычание.

В её расширенных зрачках застыл ужас. Смесь седативных препаратов уже начала действовать — я рассчитал дозировку так, чтобы боли почти не было и исчез страх, но сознание оставалось ясным. Годы практики научили меня находить этот баланс.

Её глаза, расширенные от ужаса, не отрывались от моих. Я видел в них работу сознания — как электрические импульсы рождают мысли, как страх трансформируется в понимание, как паника сменяется осознанием неизбежного