Дмитрий Лопухов

Сай-фай

– Все, вымер дед, можно вселяться.

– А? Чего, мам? Зачем вымер? – Никита плохо соображал спросонья. Он посмотрел на часы: шесть утра. Ничего себе новости в такую рань.

– Дед официально помер. Сын, проснись! Симон, говорю, все. Симон Блаженный. Ровно пять лет как исчез, теперь он признанный государством труп. Приходи ко мне за ключами. Въедешь в его хрущевку, поживешь, пока с наследством разбираемся. Потом захочешь – продавай, нет – живи дальше. Не знаю, правда, что за срач внутри, ноги моей там не было со дня свадьбы. Слава голубиным мудям, хоть что-то внуку от полудурка.

Мама повесила трубку.

Никита потер озябшими – в съемной квартире скверно топили – руками лоб. Сходил на кухню и включил электрический чайник. Выглянул в затянутое корочкой инея окно: на остановке толпились люди, мужики толкали забуксовавшую «семерку».

Никита пытался вспомнить лицо деда – перед глазами всплыло белесое пятно в очках и с широкой клочковатой бородой. Слишком много лет прошло со дня их последней встречи. Дед тогда заявился без приглашения и потащил маленького Никиту в музей. Всю дорогу выпытывал, что внуку нравится, чем он увлекается, – Никита объяснял, что мультики и динозавры. Дед очень злился.

В музее проходила выставка, посвященная фантастике, и много часов кряду они кочевали от одного странного экспоната к другому, разглядывали книги, диорамы и макеты.

Потом дед отвел Никиту на остановку и, не подождав автобуса, ушел. За это разъяренная мама и назвала его Блаженным. И как-то очень ловко и матерно это зарифмовала. Мама, даром что уже тогда была кандидатом наук, сквернословила виртуозно.

Дед больше не объявлялся, но каждый Никитин день рождения у входной двери теперь возникала перевязанная шпагатом стопка книг, сплошная фантастика. Записки к дарам не прилагалось, но все понимали, что это от Симона Блаженного. Мама кривилась и страшно фантастику бранила, отец равнодушно пожимал плечами, но Никита с удовольствием книги читал.

А после смерти отца дед окончательно исчез – не пришел на похороны, не позвонил, не подал весточки ни через день, ни через месяц, ни через год. Пусть отец и был ему приемный – детдомовский, – но какая разница, сын, как ни крути. Казалось, что дед просто вычеркнул из своей жизни внука и овдовевшую сноху…

А теперь вдруг обнаружилось, что у мамы хранились ключи от дедова жилья, что она подавала документы, написала заявление, отсчитывала срок со дня исчезновения.

Никита прикинул, сколько удастся сэкономить на съеме квартиры, – он лишился работы, и все это было очень кстати. Кольнула совесть: ну что за упражнения в меркантильной арифметике над еще не остывшим телом? Но выпад удалось парировать: дед технически не помер, а исчез, на осиротевшего внука ему было плевать. Чего бы теперь Никите переживать?

…Чайник забурлил и громко щелкнул, и Никита вынырнул из вод памяти. Он все так же стоял у замерзшего окна – остановка опустела, буксовавшая «семерка» уехала. На карнизе сидел всклокоченный воробей и пытался выковырнуть из трещины невидимую крошку.

– Кыш! – зачем-то приказал Никита, отошел от окна и налил кипятка в кружку с облезшим изображением звездолета.

Ключи от дедовой квартиры мама оставила у соседки – Никита специально подобрал время, чтобы не встречаться. Сегодня ему особенно не хотелось спорить с матерью: та все равно его с легкостью одолеет, а предвкушение тайны развалится.

Он шел пешком – хрустел снег, мороз кусал щеки и царапал залысины, но сердце Никиты пело: настоящее приключение! То, чего ему так не хватало все эти долгие месяцы. Он ощущал себя героем романа, готовящимся погрузиться в тайну. И пусть это всего лишь квартира старика. Пусть облачен Никита не в скафандр, а в потрепанное кашемировое пальто. Пусть на голове не герметичный шлем, а нелепо торчащие волосы с похожими на убывающие луны ранними залысинами. Пусть сам он – не покоритель межзвездного фронтира, а безработный специалист по внутреннему аудиту с избыточным весом и нездоровым, по мнению мамы, пристрастием к фантастике. Все равно, это хотя бы что-то свежее в его утопающем в рутине быте.

Дом оказался обычной хрущевской пятиэтажкой. У подъезда сидели две закутанные в пушистые одежды старухи в оранжевых платочках. Они не шевелились и походили на выкашлянные гигантским котом рыжие комки шерсти. Никита поздоровался, старухи промолчали.

Дверь в квартиру выглядела совершенно обычно, и восторг в душе Никиты сменился апатией. «Открою, а там внутри воняет, хлам, грязные тарелки с разложившейся пять лет назад едой», – расстроился он.

В квартире не воняло, не было даже обычного для жилища стариков прелого богомольного душка. Никакого хлама – строгие белые обои, множество развешанных по стенам коридора фотографий, овальное зеркало в массивной оправе. В большой комнате – гигантский шкаф. В маленькой – деревянная кровать с пружинным блоком. На кухне тоже ничего лишнего. Никита был потрясен тем, насколько здесь оказалось чисто, скромно и одновременно уютно.

Батареи отопления пылали жаром – видимо, мама все эти годы, хотя и ни разу в квартиру не наведывалась, счета оплачивала исправно. Возле радиатора ютился низенький ломберный столик, на нем – маленькая лампа с красным абажуром. У окна стояло уютное кресло с клетчатой обивкой, на спинке висел шерстяной плед. Никите ужасно захотелось забраться в это кресло, укрыться и сладко подремать. С трудом одолев сонливость, он вышел на балкон – рыжие старушки сидели внизу неподвижными комками, на ветках деревьев блестел снег, светило солнце, неподалеку лаяла собака и галдели дети. И Никита вдруг почувствовал, что он дома.

«Не поеду сегодня в съемную хату, останусь ночевать. Завтра все вещи сюда перевезу», – решил он и пожалел, что не взял ноутбук.

Никита еще раз обошел новые владения, посидел на кровати – она оказалась в меру мягкой, без выпирающих пружин. Ему давно уже не терпелось заглянуть в гигантский шкаф, но он не спешил – приберегал эту маленькую тайну напоследок.

Съел купленный по дороге бургер, поставил на зарядку телефон, почистил от залетного снега балкон. А потом наконец-то решился и распахнул шкаф. И это оказалось главным на сегодня разочарованием – внутри не было ровным счетом ничего. Картонная задняя стенка, пустые полки, на одной – старый журнал.

Никита поморщился и сам себя пристыдил: серьезно, а чего он, мужик тридцати с гаком лет, там ожидал найти? Клад? Ход в Нарнию? Таинственное изобретение? Он взял журнал – на розовой обложке было написано цыплячье-желтым шрифтом «Всемирный следопыт», крошечные рыбаки тянули сети, в центре громоздилась корзина с рыбой. В нижнем правом углу значились, очевидно, номер журнала: «9» и цена: «45 копеек». Никита перелистнул страницу и обнаружил надпись, разъясняющую, что это ежемесячный иллюстрированный журнал путешествий, приключений и фантастики издательства «Земля и Фабрика», выпуск за тридцатый год.

Он повертел журнал в руках, окинул снова взглядом комнату, остановился на кресле. И ребус его желаний тут же сложился. Конечно, вот чего ему сейчас хотелось: укрыться пледом и, покуда позволяет свет из окон, исследовать фантастические миры. А потом, когда стемнеет, включить настольную лампу, придвинуть кресло ближе к батарее и опять читать, пока не сморит сон.

Никита сделал чай, достал из сумки шоколадный батончик, забрался в кресло и вспомнил, как в детстве во время веерных отключений электричества читал подаренные дедом книги – Желязны, Саймака, Брэдбери, Шекли, Артура Кларка, Хайнлайна. Как дрожали, отбрасывая невероятные тени, свечи. Как он грыз, переживая за героев, уголки пледа, как забывал обо всем вокруг и переносился на далекие планеты, бился с чудовищами и смотрел в звездную даль из рубки космического корабля. Впервые Никита вспомнил о безумном деде с теплотой.

«Живой ты или мертвый, Симон, спасибо за мои приключения – без твоих странных подарков я бы никогда не прокатился на поезде-призраке, не поплавал на драккаре, не полетал на звездолете», – подумал он и, устроившись поудобнее, открыл журнал.

Первый рассказ был о том, как несколько фронтовых друзей обнаружили в дебрях тайги чудом сохранившийся древнерусский город. Далее следовала история о зимовщиках на станции Земли Франца-Иосифа. Потом – чукотская песня о Ленине. Рассказ о комсомолке, разоблачившей вороватого грузчика. И история о индусах, готовящих антибританское восстание.

Обещанной в заглавии журнала фантастики почти не было, и Никита стал потихоньку засыпать: буквы качались на волнах строк, текст плыл, от пледа пахло шерстью и уютом. На улице стемнело, в окнах соседних домов начал загораться свет, пошел снег. Никита включил лампу в красном абажуре и сонными глазами пробежал заметку об аэростате.

И когда он совсем уже вознамерился перебраться на кровать, взгляд уцепился за выделенную жирной рамкой врезку. «Дорогой читатель! – гласила она. – Если ты видишь эти строки, то тебе ужасно повезло. Лишь в десяти экземплярах из многотысячного тиража журнала мы публикуем следующий загадочный рассказ. Идем на эксперимент по теплой просьбе друга – Эльзы Триоле, музы и спутницы союзника СССР французского коммуниста Луи Арагона. Пожалуйста, напиши нам письмо и расскажи, как повлияла на тебя история и что ты после прочтения ощутил!»

Сонливость у Никиты как рукой сняло, по спине побежали мурашки: невероятная удача! Вот это дед, какой отыскал раритет!

Теплый красный свет заливал комнату, за окнами улыбалась луна, вокруг стоящего у стены шкафа таинственно клубилась темнота. Никита дрожащей от нетерпения рукой перевернул страницу и принялся читать.

Герой рассказа, директор маленького издательства времен нэпа, с помощью спиритической доски выходил на связь с умершими писателями, Пушкиным, Толстым и Достоевским, пытался уговорить их использовать его руки и разум для создания новых историй. И вскоре у издателя действительно начали крутиться в голове обрывки текста. Он записал их и обнаружил, что это выполненные в строжайшем соответствии со стилистикой великих писателей описания непостижимых мук. Издатель захотел уничтожить отвратительные записи, но от этого желания ему стало худо. И полегчало только тогда, когда он успешно напечатал рассказы малым тиражом и разослал по подписным листам. После он сжег спиритическую доску, а вскоре узнал, что по всей стране начали загадочно умирать его читатели. Их находили с книгой в руках и лопнувшей, как будто в ней что-то созрело, головой.

Никита зачем-то трижды перечитал последние слова рассказа, и у него жутко заболел затылок. Он вспомнил, как в детстве видел фильм, в котором экстрасенс силой мысли взорвал человеку голову, и как боялся потом засыпать, ежеминутно ощупывал макушку, проверяя, не разбухает ли она.

Красный свет лампы больше не казался Никите уютным, луна походила на гистологический срез мозга, в окнах соседнего дома чудились бледные лица. С рассказом что-то было не так: неправильный и неуместный, не для чтения при дрожащем свете свечи. Шекли и Саймак никогда бы не стали так писать. Неумелый и противный, текст пугал не чудовищными образами и мастерскими сюжетными ходами, но странным остаточным ощущением, словно Никите предстояла обширная полостная операция. За свою жизнь он проглотил тысячи придуманных историй, но никогда не ощущал ничего похожего.

Никита бросился гуглить и узнал, что волновался не напрасно. В советские тридцатые представить себе подобную историю было невозможно. Фантастике полагалось повествовать о научных идеях и технологических свершениях. И в одном из старых номеров «Всемирного следопыта» даже подвергли жесточайшей цензуре новую переводную повесть самого Конан Дойла: вымарали всю мистику.

Он скачал отсканированную версию журнала: такая же обложка с рыбой, на месте и песня про Ленина, и история про комсомолку, и индусы. Но вместо таинственного рассказа была заметка про советские железнодорожные магистрали.

Никита раздраженно бросил телефон на кресло и вновь принялся ходить туда-сюда по комнате, нервно хрустя пальцами и разминая запястья. Он дернул, пытаясь погасить лампу, за шнур – так сильно, что розетка вывалилась из гнезда и повисла на проводах. Потом включил люстру.

Яркий свет разогнал клубившуюся в углах темноту, и на душе полегчало. Впервые Никита пожалел, что у деда не было телевизора, – хотелось просто послушать голоса людей. Пришлось скачать на телефон онлайн-кинотеатр и запустить старую комедию с Луи де Фюнесом.

Он сходил на балкон, зачерпнул в обе ладони горсть снега и растер по пылающему лицу.

В соседнем доме прямо у окна переодевалась девушка, и Никита засмотрелся. На пол упало платье, следом полетел и лифчик. Никита силился получше рассмотреть грудь – но на таком расстоянии, да еще и сквозь снегопад, это оказалось мертвым делом.

Замерзший, он вышел с балкона и удивился, услышав голоса. Потом увидел на экранчике смартфона Луи де Фюнеса и вспомнил странный рассказ.

Он лежал в кресле, ему было холодно, но не получалось даже шевельнуться. Вяло трепыхалась похожая на гигантскую паутину штора, из открытого балконного проема в комнату летели исполинские снежинки. Никита чувствовал себя скверно – как если бы отсидел каждую часть тела. Что-то зудело повыше лба – там, где две большие залысины сходились в заостренный пик жиденьких волос.

Кто-то вошел с балкона в комнату, Никита попытался повернуться – но шея окаменела. Он почувствовал, что над ним наклонились. Коричневый ноготь, покрытый продольными бороздами, коснулся лица и одним движением выковырял глаз. Потекло, и Никита, ужаснувшись, понял, что он – яйцо, скорлупа в форме лежащего на кресле человека. Сухие губы припали к открывшемуся на месте глаза провалу и принялись сосать вытекающий желток.

Никите не было больно, но так нелепо умирать казалось обидным, и он заплакал густым мутным белком… А потом закашлялся, вывалился из сна и понял, что лежит на кровати с пружинным блоком. В комнате было очень жарко и сухо, топили здесь несравнимо лучше, чем в съемной квартире. За стеной как будто что-то прошелестело, но тут же опустилась тишина.

Как и накануне, разбудил Никиту телефонный звонок.

– Ну как, упаразитил стариковские хоромы? Чего делал? – спросила мама.

– Доброе утро, ма. – Никита чуть помялся. – Ну, прибрал чуть, фантастику вот почитал…

– Угу, знаю я эту фантастику, сын. Гном-некромант и эльф-каломан выполняют сложный ритуал, чтобы заставить труп хорошенько просраться.

– Господи, мама!

Ненависть матери к фантастике, фэнтези, да и ко всему развлекательному чтиву была постоянной причиной их споров. И из поединков Никита вечно возвращался на щите – мама была доктором филологических наук, заведовала кафедрой истории и типологии зарубежной литературы, ее монографию о лингвотипологии в идиостиле Томаса Манна перевели на английский, французский и почему-то на болгарский. Поди тут победи!

Никита порой размышлял, отчего самые могучие сквернословы среди его знакомых так часто оказываются филологами. Ответа не нашел и решил, что из-за того, что они лучше других чувствуют дыханье слова. «Сноб, академик и эстет, а через десять минут, глянь-ка, главная хабалка региона», – рассказывал кому-то по телефону про жену его отец. Никита ничего не понял и на папу обиделся, но, когда подрос, согласился, что точнее мать не описать.

– Серьезно, сын, – продолжала мама, – завязывай с этим делом. Был у нас на кафедре один студент, тоже фантастику любил до усрачки. В прямом самом смысле – гадить ходил с романами про гномов в звездолетах. Как-то зачитался и на сральнике заснул. И, значит, ободок унитаза ему артерии в ногах передавил, некроз, отрубили потом на хрен.

– Мам! Ты… Погоди, правда, что ли?

– Вот те крест. Он ездил потом по корпусу в коляске, слюни до пола, повторял все… Как же там оно было? Вроде «чем про звездолет читать, лучше негру в жопу дать». Тут я, правда, с ним не вполне согласна, ты лучше не…

Никита выключил телефон.

В полдень он собрался в магазин за продуктами. Вышел в коридор, включил свет и наконец-то разглядел развешенные по стенам фотографии. На всех был запечатлен дед со счастливыми людьми – и некоторых Никита как будто раньше видел, но вообще все черно-белые мужчины из шестидесятых в шляпах, очках и пиджаках казались ему почти одинаковыми.

На одной карточке дед сидел рядом с седовласым мужчиной в очках – прозрачные стеклышки-трапеции чуть увеличивали добрые глаза с опущенными уголками. Седовласый казался удивительно знакомым. Никита напряг память, не вспомнил, но почему-то захотел вина. Представил, как сидит с бокалом вместе со вчерашней девушкой из соседнего окна, и густо покраснел. Взглянул на себя в зеркало на стене, поморщился. «Отпущу бороду, сяду на диету, обреюсь налысо – к черту эти куцые висюльки, как Горлум стал, ей-богу!» – решительно подумал Никита и вышел из квартиры прочь.

Он вернулся с полной сумкой чипсов, шоколадок, газировки – словно скупил по списку все блюда, прописанные диетологом-подростком. В магазин бегал в накинутом на несвежую домашнюю одежду пальто, небритым, с торчащими во все стороны редкими нечесаными волосами – поэтому все время, что стоял на кассе, затылком чувствовал неприязненные взгляды. Было неуютно.

Никита скинул сапоги, послонялся бесцельно по комнатам и успокоился. Перекусил чипсами, откликнулся в телефоне на несколько вакансий, подумал, не съездить ли на съемную квартиру за барахлом, но заленился. И едва начало смеркаться, понял, чего же хочет на самом деле.

Он взял со столика «Всемирный следопыт», включил лампу – осторожно вставил вилку в вывалившуюся розетку – и погрузился в кресло. Вчерашние страхи казались несущественными, наоборот, отчего-то хотелось повторить странный опыт, пощекотать нервишки, вновь прикоснуться к тайне столетней выдержки.

За окном на этот раз было ненастно – вьюга исступленно колотилась в стекла, упрашивая, на манер вампира, пустить ее в жилье. Уютно пекла сквозь плед раскаленная батарея. Лакированные стенки шкафа в красном свете настольной лампы приобрели окраску таинственной галактики с космической фотографии. Никита листнул «Всемирный следопыт» и выяснил, что это не один толстый журнал, а несколько скрепленных номеров. На обложке нового выпуска пылала странная загогулина, похожая на распыляющего споры ленточного червя.

Почти не вчитываясь, Никита добрался до последних страниц номера и нашел там уже привычную врезку про десять специальных экземпляров из тиража в сто двадцать тысяч. Заметка дополнилась благодарностью к тем трем читателям, что прислали соображения о первом рассказе, и просьбой написать в редакцию о новой истории.

Никита еще теснее прижался к батарее, на мгновение перестал читать – прислушался к царящей в квартире уютной тишине, изредка нарушаемой стенаниями вьюги, – а потом нырнул в рассказ.

Герой этой истории, безымянный профессор, обнаружил, что странное чувство, когда ты вроде бы затылком ощущаешь чей-то взгляд, получается из-за того, что на коже родничка, мягкого участка черепа новорожденного, который с возрастом закрывается, есть специальные клетки поверхностного зрения. Он провел ряд экспериментов и нашел, что у этих лоскутов есть еще одна особенность: они всегда приживаются, куда бы и кому бы ни были пересажены. И тогда профессор срезал с сотен младенцев родничковую кожу и заменил ею весь свой эпидермис. Он ожидал, что научится видеть всем телом – сумеет выискивать шпионов или сам станет разведчиком, поможет молодой Стране Советов в борьбе с врагом. Но вышло иначе – новая кожа срослась, стянулась и превратила профессора в уродливую волосатую опухоль размером с кулачок младенца. Она приняла нового хозяина за огромный незакрытый родничок.

Рассказ вновь был написан чудовищно плохо, но Никита этого не заметил. Он отложил журнал, оперся на обжигающую батарею, встал. Перед глазами пульсировала картина: извивающийся на полу, словно полураздавленная личинка, человек, бурлящий, хрипящий, со сморщенной, как у пропавшего овоща, шкурой; он пытается руками удержать срастающуюся кожу, но только удлиняет агонию… Никите показалось, что в комнате стало жарко, и он распахнул балконные двери. Потом, чуть пошатываясь, отправился на кухню за водой.

В коридоре он споткнулся о забытый сапог, остановился и мутным взглядом скользнул по отражению в зеркале и по фотографиям в массивных рамках. В голове что-то неуклюже шевелилось, точно мозг был вышедшим из спячки мишкой, растерянно бродящим по берлоге. И тут Никиту словно шибануло током – он вдруг вспомнил седовласого мужчину в трапециевидных очках. Ну конечно, он не раз видел это лицо на задниках обложек книг, просто не смог вписать такого человека в галерею портретов деда с сослуживцами.

Забыв про жажду, Никита бросился в комнату. Ударился об угол шкафа, но боли не почувствовал. Задувающий с балкона ветер теребил страницы брошенного журнала – казалось, будто он пытался что-то простонать бумажными губами. Никита схватил телефон, вернулся в коридор и принялся вбивать в поисковик имена.

Он не ошибся – теперь все дедовы товарищи были опознаны. Седой – Рэй Брэдбери. Высоколобый с усиками – Хайнлайн. Ушастый очкарик с выехавшими вперед зубами и смешным пробором – Саймак. Усач с залысиной и маллетом – Боб Шекли. Фрэнк Герберт, Азимов, Гаррисон, Желязны, Стругацкие, Лем, Филип Дик. Урсула Ле Гуин. Еще одна из немногочисленных женщин на фото – Джеймс Трипти, она же Алиса Шелдон. Откуда, как?.. В семидесятых, как подсказал всезнающий Интернет, никто в фэндоме и не знал, что это пишущая под псевдонимом дама, некоторые полушутливо полагали, будто это альтер эго госсекретаря Киссинджера.

Никита обессиленно присел на пол. Он не мог взять в толк, как это получилось: его дед, Симон Михайлович Вейс – Симон Блаженный! – запечатлен на фотографиях с любимыми авторами, королями научной фантастики, атлантами и богами. И это были не встречи фэна с кумирами на конвентах, нет. Писатели улыбались, их лица полнились живой радостью, дед же, напротив, выглядел усталым и угрюмым. Казалось, что не Симон встречался с атлантами, а атланты – с Симоном!

Никита все-таки дошел до кухни и жадно влил в себя стакан воды, потом еще один. В голове его, словно бактерии в чашке Петри, зарождались и погибали гипотезы: дед был чиновником от литературы и контактировал с писателями по долгу службы, дед работал в КГБ, дед переводил на русский их романы… Нет, теории разваливались, едва успев сложиться.

Никита нервно наполнил третий стакан, начал пить и понял, что лопнет, если не прекратит. Он вернулся в коридор, вновь осмотрел фото и вдруг понял то, что упускал все время. На карточках шестидесятилетней давности дед выглядел ровно так же, как и в Никитином детстве.

Никита сидел, укутавшись, в кресле, и темнота вокруг полнилась звенящей тишиной – как будто с минуты на минуту что-то должно было лопнуть, но пока чудом держалось. Плед пах дыханием больного старика. От идущего с балкона холода тело занемело так, словно каждая частица воздуха содержала анестетик… Никиту вдруг грубо схватили за шею и потянули. Сухие пальцы коснулись головы в месте, где сходились луны залысин, несильно надавили – кожа поддалась и промялась внутрь, будто череп там был пластилиновым. Пальцы провалились глубже, твердый ноготь ковырнул влажную мякоть, Никита заорал и проснулся в скрюченной позе в узенькой кровати с пружинным блоком.

Утро было муторным и серым, за окном клубился ледяной туман. Забытая включенной лампа источала воспаленный свет. Никита чувствовал себя прескверно, худо было и у него на душе. В детстве его в такой день оставили бы дома, и он, дождавшись, когда родители уйдут на работу, свил бы в кровати теплое гнездо и залез туда с томом фантастики. От этих мыслей у Никиты в голове как будто что-то засвербело, в памяти всплыл вчерашний вечер: чипсы, еще один отвратительный рассказ и… галерея портретов! Точно, как же он мог забыть!

Никита взял телефон и босиком пошлепал в коридор. Отодрал фотографию с дедом и Брэдбери, положил на ладонь, снял на камеру смартфона и вдруг не удержал – тяжелая рамка полоснула его изогнутым зубцом крепления, распорола кожу и с треском ударилась о линолеум. Брызнуло стекло, Никита потянулся, чтобы поднять фотографию, и заметил, что в рамке, оказывается, вторым слоем лежит еще одна карточка. Он достал ее и сглотнул слюну.

На фото снова был Рэй Брэдбери, он сидел в белом кресле-папасан – ни дать ни взять едва вылупившийся цыпленок, замерший в скорлупке от яйца, – и смотрел на лежащее перед ним на полу тело; вокруг головы и шеи мертвеца поблескивала лужа крови; покойник словно улыбался. На лице Брэдбери не было ни сладострастия маньяка, ни ужаса; наоборот, спокойствие и легкая печаль. Так, подумал Никита, мог бы смотреть рачительный крестьянин на вскормленного на убой бычка.

На фотографии сзади красными чернилами было написано: «To my dearest friend and teacher. Ray». «Любимому учителю и другу», – перевел Никита и отер ладонью вспотевший лоб.

Реальность укрыло поволокой, будто сизый ледяной туман с улицы заполонил квартиру. Никита мазнул ошалелым взглядом по натекшей из раненой ладони крови, отшвырнул фотографию и бросился к зеркалу. «Как я сразу не понял! – стучало в висках. – Они же вампиры. Дед, Брэдбери и Шекли, все они. Проклятые вурдалаки, кровососы, пили своих фэнов, а Симон Блаженный у них был главный, помилуй господи, нестареющий упырь; и он меня, он сюда, меня…»

Истерическим движением Никита стер с зеркала слой пыли, задрал голову и принялся рассматривать шею. Увидел клочковатую щетину, прыщики, пару вросших волосков и никаких укусов. Мир вокруг вновь обретал четкость. «Зачем вампиру вешать в коридоре большое зеркало? Он же в нем не отражался бы…» – запоздало понял Никита. Ему стало стыдно: как же была права мама, когда гнобила за фантастику, за полеты во сне и наяву; дожил до плеши на башке, а в деде разглядел вампира… Ну, хоть не робота-пришельца.

Никита пил обжигающий чай, жевал сникерс и думал, что давно уже нужно было перевезти вещи из съемной квартиры. Но мысли все время перескакивали на фотографии, на сны, на деда. И на дурацкие рассказы из журнала – они почему-то тревожили сильнее всего.

Года три назад Никите неудачно вырвали полуразвалившийся моляр – острый обломок кости остался торчать в десне и постоянно повреждал язык. Точно так же царапали и воспоминания о странных рассказах из «Всемирного следопыта». Слова, отдельные фразы, персонажи и их мерзкие поступки – все это сбилось в голове в колючий ком, который иной раз нет-нет да и прокатывался по мыслям, точно зашитый в череп садистом-экспериментатором каштан.

У Никиты бывало, что его долго не отпускала прочитанная история, но такое случалось с могучими текстами, с произведениями великих мастеров, вроде тех, что запечатлены на фотоснимках с дедом. Но рассказы из «Всемирного следопыта» были корявые, словно их писал безнадежный графоман – да, не обделенный фантазией, но явно лишенный мастерства.

Никита в третий раз машинально залил кипятком пакетик чая, но он больше не заваривался – вода приобрела горчичный цвет.

Никита осушил кружку и вздохнул: головоломки ему не нравились. Существовала какая-то связь между исчезновением деда, фотопортретами с мэтрами научной фантастики, карточкой Брэдбери с мертвецом – шуточной, конечно? – и подшивкой старого журнала, но отыскать ее не получалось.

Требовалась помощь человека, разбирающегося в литературе. Никита знал лишь одного такого. Звонить маме и уж тем более заводить с ней беседу про фантастику ужасно не хотелось, но что оставалось?

– Давай быстро, у меня заседание кафедры вот-вот.

– Мам, слушай, вопрос странный, но важный. Кем вообще был дед? Ну, Симон?

– Никем. Идиотом был. Знал бы ты, как он твоего отца душил. Все детство заставлял фантастику читать – прямо нормативы прописывал, книгу в три дня… И пять космических ракет в жопу за раз, ага. Когда мы с твоим отцом сошлись, он, конечно, это бросил – его прямо тошнило тогда от космонавтов, марсианских хроник, андромед этих. Дед страшно злился: я, мол, его из детдома подобрал, а он в душу нассал. Ну и тебя, видишь, на всю эту фантастику подсадил. Черт знает, почему мы разрешили. Ты ведь такой умный ребенок был, сейчас бы уже карье…

– Мам, а кем дед работал? Он ездил в командировки? В Штаты, может?

– Что за интерес к хрычу? Ну, вроде да, отец твой говорил, что Симон постоянно где-то пропадал. Язык знал. Он даже сочинять что-то пытался, но выходило полное дерьмо. Хотя гены имелись. Он же был родственником сестер Каган. Ну, Эльзы Триоле и Лили Брик. У Триоле, кстати, Гонкуровская премия. Но ты таких, конечно, не знаешь – про роботов они не писали.

Никита и правда не знал, но «Триоле» звучало знакомо. Уточнять не стал – по голосу понял, что мама действительно спешит.

– Ма, я скину тебе тогда одну фотку деда, может, примерно опознаешь, где и когда снимали. Слушай, еще вопрос, теперь уже как к филологу. – И Никита путано и сбивчиво поведал про странные рассказы, про то, что не может перестать о них думать. О снах и о каштане в голове он предусмотрительно умолчал.

– Литература и должна… как ты сказал? Да. Это нормально. Ненормально, что у тебя такое от фантастики. Древние, знаешь, римляне не отличали мышей от крыс, так и называли одних Mus Minimus, других Mus Maximus. Ну и фантасты эти все твои в литературе – они вроде как тоже писатели, но совершенно минимус.

– А есть, может, какие-то техники, чтобы текст прямо… Ну, что ли, как заноза в мозге?

– Господи, что за вопросы! Ну да, есть техники. Гэддис, например, – ты такого не знаешь, большой писатель – специально вычищал в важных диалогах знаки препинания. Это чтобы текст нельзя было читать по диагонали. Но твои мусминимусы на такое, конечно, не способны…

– Мам! Ну что за твердолобость! Столько ведь крутых писателей нереалистической прозы, они и премии получали, и профессорами были, и филологами, кстати, тоже. У тебя какое-то когнитивное искажение.

– «Когнитивное искажение», ого. Это ты в фантастиках вычитал? Капитан звездолета диагностировал такое гному, прежде чем ему в жопу палец сунуть? Ладно, все, я – на заседание кафедры. Адьос, сын.

Никита застонал сквозь зубы и прикусил костяшки пальцев – споры с мамой утомляли до изнеможения. Он настолько разозлился, что забыл и думать про разбитое стекло и фотографию Брэдбери с трупом и вспомнил, только когда наступил на осколок. «И „Вино из одуванчиков“ – про гномов-копрофилов? И „Фаренгейт“ – про эльфиек с грудями до пупа?» – продолжал он мысленный спор, выдирая из пятки стеклянный клык.

Обработав рану, Никита отправил маме криво сфотографированную карточку с дедом и Брэдбери – он щелкнул ее за мгновение до падения рамки, в кадр попал кусок комнаты и шкаф. Из мелочной мстительности переснимать не стал – пусть, значит, крутит телефон.

О том, чтобы забрать вещи из съемной квартиры, да и вообще куда-то выйти, не могло быть и речи – болела раненая нога. Никита дохромал до кресла, зарылся в плед и попытался почитать на смартфоне книгу. Не вышло – в глазах двоилось, ныла шея, начинала болеть голова. Тогда, чуть поколебавшись, он взял со столика «Всемирного следопыта», полистал и обнаружил, что остался последний, третий номер из маленькой подшивки, на обложке толпа людей с флагами – на лицах вместо носов, глаз и рта бесформенные кляксы.

Никита пролистнул журнал до конца, нашел привычную врезку: эксперимент по просьбе Эльзы Триоле, пусть тот, кто прочитает все три рассказа, обязательно напишет…

«Стоп!»

Он вспомнил, почему ему в разговоре с мамой показалась знакомой эта красивая фамилия. Но мозаика из деталек не сложилась. Никита как будто пытался собрать космическую ракету: были рукоятки, экраны, предохранители и кнопки, горючее, насосы, но не нашлось корпуса.

У Никиты болела голова – распирало там, куда во вчерашнем сне тайный гость погружал пальцы. Было душно, во рту пересохло, саднила раненая нога. Читать рассказ совершенно не хотелось. И Никита всерьез подумал, что надо все-таки вызвать такси, доковылять и уехать отсюда ко всем чертям. Напрасно он хорохорился: весь изранился, потерял сон, заработал постоянную мигрень. Из тайны исчезла сладость, наоборот, от нее горчило во рту.

И тут Никита вздрогнул: как он объяснит свое бегство маме? Кошмары, скверные предчувствия, фантастика… Нет! Это будет даже хуже привычного поражения в споре. Он превратится после такого в боксерскую грушу и окончательно признает себя Человеком Minimus.

Никита зажмурился и попытался отвлечься от боли. Открыл через силу глаза и принялся читать рассказ.

В нем говорилось об амбре – загадочном веществе, образующемся в желудке кашалота. Была гипотеза, что выделялась она из-за того, что твердые клювы проглоченных кальмаров царапали нежное нутро кита. Тайны окружали амбру – люди находили ее на морских берегах и не понимали, откуда она взялась. Зороастрийцы верили, что это фекалии трехногого осла, стоящего посреди моря Фрахвкард. Однажды некто обнаружил, что если правильно и долго царапать печатным словом мысли человека, а потом в нужный момент оказаться перед ним, то из головы вылупляется субстанция, похожая на амбру. Съевший амбру приходил в немыслимый восторг, сравнимый с наслаждением от всех наркотиков мира: чувство, что ты сотворил что-то, используя собственное слово. Для изъятия амбры подходил не каждый человек, только мечтатель, любитель вымышленных миров, ибо сознание реалиста защищено кольчугой цинизма. И некто, сперва возликовав от своего открытия, испытал горечь и страдания – у него не было таланта, тексты были беспомощны, его не публиковали и присылали пачками отказы. Он знал секрет, как историями заготовить и вскрыть мозг, но не умел познания использовать. Ему оставалось только страдать и униженно учить других – тех, кто мог протаптывать историями тропы к неведомым мирам. Взамен ему иногда перепадал кусочек. Амбра чужих творцов обладала странным свойством: сдерживала старение, но не насыщала и, словно по умыслу злых сил, сильнее распаляла страсть.

Впервые за три выпуска рассказ был подписан, автором значился Симон Михайлович Вейс.

Никита даже не удивился, лишь подумал: сколько же деду лет? Попытался встать – раненая нога и голова в унисон пульсировали болью, казалось, будто его насквозь, сверху донизу, прошили спицей. Никита хотел доковылять на кухню за водой, но представил, что по дороге его ждут коварные осколки, залитые кровью обломки рамки, бордовые следы раненой стопы, взирающие с фотопортретов жестокие боги – ни дать ни взять полная ловушек и алтарей планета смерти, – и не решился.

Прихрамывая, Никита вышел на балкон. Он и сам не заметил, как стемнело.

Стояла мертвая тишина. Голова болела так, словно была созревшим бешеным огурцом, готовым выплюнуть семена. Никита боялся потрогать лоб; в калейдоскопе памяти крутились кадры из детства, набухала и взрывалась голова. Он взмолился: пусть в окно соседнего выглянет девушка, пусть она даже не переоде