Яна Демидович

Голодный хлеб

Последний навозный хлебец кончился утром. Да и то почти весь достался младшему брату.

Встряхнув свою суму, Лукерья поскребла ногтями по донышку и, добыв остатние дурно пахнущие крошки, жадно слизала их с грязной ладони. А после, сглотнув уже привычную горечь, посмотрела на чумазого, запаршивевшего Матвейку.

– Я молока хочу, – жалобно сообщил брат и заплакал.

– Ну-ну… – Утешая, Лукерья торопливо притиснула его к себе – к тощей цыплячьей грудке, из которой, как ни молись, а не выжмешь и каплюшки этой белой, такой нужной сейчас влаги. – Тише, Мотенька. Вот дойдем с тобой до Самары – там и молочко, и медовые прянички, и яблоки наливные, в сиропе сахарном, будут…

– А когда дойдем? – гнусаво спросил братец, подняв на нее воспаленные глаза.

Лукерья ответила не сразу: прикипела взглядом к серо-голубым пятнышкам на блеклой братниной коже, к россыпи гнид в когда-то чистых, пшенично-золотых волосах. Даже не глядя в зеркальце, она знала, что и сама сейчас выглядит не лучше. Зуд подсказывал.

Будь они дома, мама давно бы приготовила отвар из мяты с полынью, чтобы избавить дитяток от мерзких пришлецов. Намесила бы тесто, испекла бы любимые пироги с дивной плетенкой поверху – с малиной и щавелем, свежим судаком, мясом и яйцом…

Но мама давно не пекла пирогов. Мамы самой давно не было.

Да и дома – тоже.

– Скоро дойдем, – заставив себя улыбнуться, заверила брата Лукерья. – Пошли, Мотенька. Недолго осталось.

Кажется, он снова ей поверил: с трудом поднялся на уже распухающие ноги, утер сопливый нос рукавом. Мол, готов я, сестрица. Веди.

Какой уже раз?

Лукерья прикусила кровоточащую губу. Много ли надо, чтоб обдурить дитя шести годков от роду? Старше брата на восемь лет, сама она не особо верила, что в городе их ждет тетка Акулина – та самая, когда-то спасенная при родах тетка, про которую в горячке рассказала умирающая повитуха-мать. Наказав бежать к ней в Самару, несчастная испустила дух, чтобы присоединиться к другим околевшим от дикого голода сельчанам, чьи одеревенелые тела сложили в прежде пустом амбаре.

«Мясные дрова». Кажется, так их назвал первый безумец, кого поймали за поеданием мертвеца.

Лукерью затошнило при воспоминании. Слава Христу, что мать успели похоронить до этого случая. И теперь, покинув родное село, они с братом который день бредут лесами и полями, надеясь на лучшую жизнь в славном граде на Волге, столице их губернии. Ведь даже если никакой тетки нет, там все равно наверняка найдется место для двух сироток. Ведь если иначе – так просто ложись и помирай…

«Дойдем», – упрямо подумала Лукерья, переставляя усталые ноги. Шаг, за ним второй, за вторым – третий. А потом и сотня будет, и сто сотен. И пускай у них нет ни телеги, ни коня, они все равно дойдут. Обязательно!

При мысли о последнем сельском коне, его мясе, что пришлось отведать дома, живот вдруг подвело, скрутило в тугой узел так, что Лукерья сдавленно охнула. В день, когда им перепал кусок жилистой конской плоти, они почти закончили объедать солому с крыши. Матвейка единственный плакал, вспоминая любимого черного жеребца, давился, но все-таки ел. Некуда было деваться.

– Я снова кушать хочу! – захныкал брат, и Лукерья, давя в себе отчаянный вой, огляделась по сторонам.

Осенний лес, листья цвета гречишного меда и подсохшей крови. Холодный ветер, что подгоняет в спину, чахлая трава под ногой. Ни боровиков, ни орешника, ни дубов с желудями. Ни белки, которую можно подбить камнем. Чем кормиться?

А тем, что есть. Чем мама в этот год кормила.

Лукерья тряхнула звенящей от голода головой и приступила к делу. Вскоре она кое-как набрала березовой коры, листьев липы и травы, что выглядела посочнее. Дала их брату и сама подкрепилась, стараясь не думать, насколько им этого хватит.

Она как раз поднималась на ноги после вынужденного привала, когда позади, в кустах, раздался шорох.

Сердце Лукерьи подскочило испуганным русаком, пискнул по-мышиному Матвей. И тут…

– Луша-клуша, встреть Петрушу! Я покой твой не нарушу!

На полянку прямо из кустов вывалилась знакомая долговязая фигура в смердящих обносках. Парень чуть постарше Лукерьи споткнулся, перекатился колобком и, наконец, сел, растянув губы в широченной глупой лыбе. Глаза, что косили к носу, часто заморгали.

– Петрушка… – прошептал Матвей.

– Живой!.. – выдохнула Лукерья.

Да, это был именно он – местный юродивый, а когда-то здоровый мальчик Петр, умница, друг по детским играм и почти что жених. Он сошел с ума пару лет назад, когда умер его отец, и с тех пор так и не пришел в себя. Время от времени он попадал в переделки: то на собаку бешеную нарвется, то в жестокую схватку красных с белыми нечаянно угодит, не погибнет едва, то в трех соснах заблудится…

В последнее время Лукерья совсем не видела его, почти не вспоминала, а если и вспоминала, то мельком. Многие уходили из села в поисках лучшей доли, многие умирали или уже умерли. В день, когда Лукерья с братом навсегда покинули опустевший дом, в селе почти никого не осталось.

– Луша-клуша, Луша-клуша… – раскачиваясь, как тряпичная кукла, завел Петрушка, а Лукерья, вдруг замерев, вгляделась в его лицо.

То, что раньше показалось ей разводами крови на губах и щеках парня, имело не такой уж и кровяной оттенок. Что, если…

Лукерья нахмурилась и, приблизившись, присела около бормочущего юродивого. Помедлив, коснулась пальцем липкого пятнышка на его левой щеке. И, понюхав, сунула палец в рот.

Далекая, едва уловимая сладость. Воспоминание о тяжести одеяла, под которым прихворнувшая Лукерья лежала, чтобы как следует пропотеть после красного отвара с…

– Малиновым вареньем… – прошептала Лукерья и, обретя новые силы, легонько потрясла Петрушку за плечи. – Ты где варенье взял? Говори!

Петрушка захохотал. И этот его хохот, заменивший ответ, впервые вызвал в ней приступ столь отчаянной злости, что Лукерья встряхнула парня так, что у него мотнулась голова.

– Ну?!

– Луша-клуша, хвать Петрушу! Вкусно кушать я не трушу! – пропел юродивый и, ловко вывернувшись из тонких девичьих рук, жестом опытного лицедея выхватил из кармана жестяную баночку.

Лукерья всхлипнула, завидев на ней малиновые следы. Стоило Петрушке кинуть баночку на землю, как она уже стояла на коленях подле нее и чуть не плакала, разглядывая остатки содержимого.

– Мотенька, сюда!

Брат упал на колени рядом и голодным кутенком сунулся в варенье.

Кажется, Лукерья только моргнула, а баночка уже была пуста. Петрушка, скрестив ноги, сидел рядом и улыбался так, что казалось, будто у него вот-вот лопнут губы.

«А ему-то мы не оставили…»

Совесть кольнула – и тут же отступила, стоило увидеть счастье на лице младшего брата.

– Где ты нашел его? – тщательно облизав каждый палец, спросила Лукерья. – Петруша! У кого взял варенье?

Белые, точно покрытые инеем, ресницы вспорхнули, с губ слетел смешок.

– Там, – ответил юродивый и захихикал.

– Где – там?

– Там, – повторил Петрушка.

А потом вскочил, покачался тощей жердью, восстанавливая равновесие, и живо побрел куда-то в глубь леса.

– Луша очень хочет кушать. И Петрушу будет слушать! – обернувшись, крикнул он.

Лукерья глянула на братца. Глянула на высокую фигуру вдалеке.

И решилась.

– Пойдем, Мотенька, – разлепив губы, произнесла она и потянула брата вслед за Петрушкой.

* * *

К ветхой избенке они вышли ближе к вечеру, чуть не падая от усталости.

Увидев впереди тын с распахнутой калиткой, Лукерья настороженно остановилась. Но вид Петрушки, который беззаботно, едва ли не по-хозяйски зашел во двор, тряхнув льняными волосами до лопаток, придал ей смелости. Вот и взяла брата за ручку, опять потянула за собой.

Двор был пуст: ни собачьей будки, ни котячьей шерстинки, ни козьего катышка… ни людского следа. Зато сбоку колодец и ведерко с резным черпаком, заметив который Лукерья тяжко сглотнула. Пересохшее, испоганенное дурной едой горло давно желало чистой воды.

– Водичка… – просипел Матвей при виде колодца. – Пить хочу!

– Сейчас-сейчас, маленький… Потерпи чуток… – прохрипела Лукерья, продолжая оглядываться.

Скрипнула дверь – это Петрушка, забравшись на крыльцо, обернулся к ней с порога:

– Луша-клуша, хочешь кушать? Так иди ты за Петрушей!

Лукерья помедлила. Неужто их юродивый отыскал еду здесь? Ведь, судя по всему, все обитатели, жившие в этом лесу на отшибе, давненько бросили дом. А если они ушли, то были обязаны выскрести все пыльные уголки, все сусеки и погреб, чтобы забрать с собой последние крохи пищи…

«Ну, ушли и ушли. Может, второпях ушли. Что-то и забыли», – подумалось Лукерье.

Но она ошиблась.

Ибо стоило зайти в избу и пройти до комнаты, освещаемой вечерним солнцем через окно, как ноги приросли к полу. Закостенели, стоило ей увидеть бабу, лежавшую на лавке у печки, вперившись в потолок, где висели веники густо пахнущих трав.

Тонкая верхняя губа, что поднималась при трудном дыхании, показывала удивительно ровные белые зубы и розовые десны, не тронутые чернотой. Почти мертвая, едва живая.

И, что хуже всего, знакомая.

Потому что Лукерья помнила эту черную, блестящую, как у молодки, косу с широкой седой прядью, что теперь дохлой змеей покоилась на груди бабы. Знахарки, чуть ли не ведьмы, которая когда-то приходила в их село, чтобы спасти от лютой хвори одно семейство.

Грохот печной заслонки, сброшенной на пол, заставил оцепеневших Лукерью с братом подпрыгнуть. Это Петрушка залез в печку, чтобы без ухвата вытащить небольшой чугунок, полный чего-то бледного, рыхлого, до боли похожего на…

То, что случилось дальше, пролетело за миг. Не обращая внимания на бабу, позабыв обо всем на свете, они в шесть рук выскребли кашу до дна. И пускай она отдавала плесенью, не жирилась маслом и была полна копоти, сейчас эта каша показалась им райской пищей.

Лишь покончив с едой, Лукерья вновь уперлась взглядом в безмолвную хозяйку и вздрогнула от стыда.

«Надо подойти. Хоть спросить, хоть… воды подать», – неловко подумала она, разглядывая лежавшую.

А ведь не скажешь, что хозяйка избы умирает от голода. Вон какие груди и руки – полные, красивые. Не как у мамы были. Может, знахарка погибает от сердечной болезни, как одна их соседка в том году. А может, от какой другой болячки. И знания ей не помогли…

– Тетенька… – подойдя, прошептала Лукерья. Попыталась поймать взгляд, что блуждал по потолку. – Тетенька, хочешь водички? Я принесу…

Тишина.

И вдруг шевельнулись губы.

– Прочь!.. – старой дверью проскрипела знахарка.

Лукерья сглотнула. Попыталась еще раз:

– Тетенька, ты прости, мы кашку твою подъели, но я могу…

Лукерья протянула пальцы. Однако стоило ей тронуть знахарку, как нутро прошила боль. Будто решила показать себя силачкой, подняла неподъемное да сразу пуп надорвала.

Охнув, Лукерья отступила. В голове царил бешеный перезвон – сотня сотен колоколов, предвещающих беды. Петрушка же, ворчливо напевая, сидел на том же месте, царапая стенное бревно, и так покрытое какими-то странными тонкими узорами:

– Нету сил в твоем Петруше, очень мало каши кушал…

Какое-то время Лукерья стояла, пуча на хозяйку глаза, в себя же привел ее брат.

– Мне страшно, пойдем отсюда! – чуть не плача, сказал он, дергая сестру за рваный рукав рубахи.

Еще раз глянув на знахарку, потом на Петрушку («Кушать, кушать, хочу кушать…»), Лукерья, еще бледная, пошла вслед за братом. Во дворе, на свежем воздухе, дышать стало полегче. А уж когда они напились водицы и немного умылись – и страх почти прошел.

– Когда мы до Самары дойдем? – спросил брат, размазывая капли по щекам. – Ты говорила, скоро…

– Вот переночуем здесь, утречком пораньше встанем – и дойдем, – пообещала Лукерья, глядя на темнеющий лес.

Ветер крепчал, становясь все более холодным, а усталость все сильнее заявляла о себе. Еще немного, и с неба станут смотреть первые звезды.

– Не хочу я тут ночевать! Не хочу с ней! – возопил Матвейка и, обняв Лукерьину ногу, спрятал лицо в ее юбке, как, бывало, прятал в маминой.

– А мы и не будем с ней, – старательно улыбнулась Лукерья, отгоняя воспоминание о внезапной боли. – Вон пристроечка, там и переночуем…

На их счастье, пристрой оказался не заперт и пуст, никаких тебе новых умирающих. Петрушка же, судя по доносившейся до ушей песенке, прекрасно чувствовал себя там, где был. Вряд ли он сунется к ним раньше утра.

Вялость, которая накопилась в теле, достигла предела. Кажется, что каша, согревшая пустые животы, теперь оказалась и в голове: Лукерья и не подумала запереть дверь и перекреститься, чтоб никакое ночное лихо не побеспокоило их ночью. Не вспомнила, что не увидела в избе ни одной иконки. Сморило мигом – и ее, и брата.

А очнулась Лукерья как от толчка. От голода дикого, что опять, невидимый, стиснул в жестокой ладони нутро.

Какое-то время она тихо лежала подле сопящего брата, пытаясь перетерпеть. Но потом, не выдержав пытки, бесшумно поднялась и выскользнула во двор.

Желая попить воды, чтобы обмануть живот, Лукерья осторожно двинулась к колодцу. Полная, желтая, как жирная сметана, луна освещала пустынный двор. Лила свет в окно, не прикрытое занавеской. И там, в мертвой глубине избы, вдруг почудилось движение.

Лукерья замерла, не дойдя до колодца. А затем как завороженная пошла к избушке.

Минута, удар сердца – и Лукерья, чуть заглянувшая в окно, изо всех сил прижала ладони ко рту, давя визг. Потому что там, в пятне зеленоватого лунного света, на животе уже несомненно мертвой знахарки сидел Петрушка, деловито грызущий ее лицо. Покряхтывая и урча.

Вот откусил носовой хрящ, вот содрал лоскуток кожи с шеи, вонзил пальцы в остекленевший глаз…

Визг все же прорвался. Лукерья отшатнулась, но, прежде чем она ринулась в темноту, юродивый успел поднять горящие, как у кота, глаза.

– Луша-клуша! – весело воскликнул он, и губы, черные от крови, растянулись в знакомой, но такой жуткой теперь улыбке.

Кажется, он прокричал что-то ей вслед, но Лукерья уже не услышала: едва живая от потрясения, она ворвалась в пристрой и растолкала спящего брата:

– Вставай, Мотенька! Вставай!..

– Что, что такое…

Не дождавшись, пока младший полностью проснется, Лукерья потащила его наружу. Закружилась ночь, лес встретил уханьем сов, но в мыслях барабаном стучало лишь одно: бежать.

Бежать.

Бежать.

* * *

Рассвет встретил их серостью и холодом. Какое-то время Лукерья, очнувшись, тупо глядела на переплетение толстых корней над собой и стучала зубами. Потом вздрогнула, вспомнив минувшее, и привстала.

Вчера, выдохшись от бега, она разглядела в лунном свете упавшее дерево, у поднятых корней которого виднелась ямка. Там они с братом и примостились, тесно прижавшись друг к другу, укутавшись в опавшие листья вместо одеяла.

– Мотенька… – прохрипела Лукерья.

Матвей, съежившись, пробормотал что-то во сне. Слава богу, живой.

Если бы осень в этот год была холодней, они могли бы попросту не проснуться.

– Мотенька, поднимайся, идти надо! – отметя плохие мысли, захлопотала Лукерья.

Брат проснулся, зевнул. Сонно огляделся по сторонам:

– А почему мы здесь? А Петрушка где?

Лукерья опять содрогнулась.

– Убежал он.

– Убежал?..

– Ускакал. Зайчиком-попрыгайчиком. Больше не увидим. Все, вставай.

Лукерья горячо надеялась, что они и вправду больше не увидят юродивого, в которого точно вселился какой бес. Ведь нутряное чутье подсказывало: Лукерья видела вовсе не обычный голод. Не безумие, что поглотило разум тех, кто воровал сельских умерших, а нечто куда худшее и опасное.

Словно Петрушка, отведав мяса умершей знахарки – или все-таки ведьмы? – обратился не просто в людоеда, а в самую настоящую нечисть…

Подкрепившись подножным кормом, они вновь пустились в путь. А около полудня, когда хворое осеннее солнце стояло в зените, вышли к дороге – и наткнулись на мертвецов.

Матвей всхлипнул, что было сил сжав Лукерьины пальцы.

– Стой здесь. Не смотри туда, – сглотнув, наказала ему старшая сестра и, кое-как отцепив от себя ладошку брата, медленно пошла к обочине, где лежали тела.

Их было трое: мужик, баба и годовалое дитя, похожее на них лицом. Незнакомые Лукерье, они, очевидно, сбежали из какого-то соседнего села в поисках лучшей жизни. Да только дойти, куда хотели, не успели.

Чувствуя, как сердце пробивает грудную клетку, Лукерья долго смотрела на синие, искаженные в смерти лица, руки-палочки и пухлые, как у брюхатых баб, животы. Сколько пройдет времени, прежде чем они с Матвейкой станут такими же?..

«Нет! Не станем! Выживем!» – горячо подумала она и, наконец преодолев страх, наклонилась, чтобы обыскать умерших.

Гиблое это было дело, гиблое и гадкое. Но пальцы продолжали упрямо шарить по скрюченным телам, поясным кармашкам и уроненным в пыль мешкам, пытаясь отыскать хоть крошку съедобного, хоть обгрызенный кусочек того, что можно безбоязненно взять в рот…

Тщетно. Ничего полезного.

Разве что нож в чехле, привязанном к поясу погибшего. Вдруг пригодится? Какое-никакое, а все ж таки оружие.

Поразмыслив, Лукерья взяла себе этот нож. Затем выпрямилась, борясь с тошнотой. Вдохнула и выдохнула сквозь сжатые зубы. И пошла обратно к Матвею.

Брат, глянув ей в лицо, промолчал. Только подхватил протянутую ладонь и тихо пошел рядом.

Судьба улыбнулась им к вечеру, когда голод, терзающий внутреннюю пустоту, опять стал нестерпимым. Глазастый Матвейка первым углядел на пути дикую яблоньку, усыпанную мелкими плодами, и завопил от радости.

Вскоре Лукерья изловчилась достать до нижней ветки и сбить пару яблок. Твердые, чуть ли не каменные, больше кислые, чем сладкие, они плохо поддавались ослабшим в деснах, местами шатающимся зубам. Но мало-помалу, минута за минутой, им все же удалось перемолоть мякоть во рту в сносную кашицу.

«Вот тебе и наливные яблочки…» – печально подумала Лукерья, трогая языком один особо саднящий зуб.

Впрочем, им было грех жаловаться. Поэтому, отдохнув, Лукерья решила собрать яблок в дорогу: напряглась, достала до ветки, приготовилась тряхнуть…

Да только не успела. Застыла, словно те мертвецы, когда ветер донес знакомое, близкое и шипящее:

– Лу-у-ш-ша-клуш-ш-ша…

Тоненько вскрикнул Матвей. Лукерья вихрем обернулась, чтобы увидеть, как невдалеке, точно из-под земли, вырастает длинная, будто каланча, фигура улыбающегося Петрушки с лицом, изгвазданным уже не в варенье.

– Бежим! – закричала Лукерья, хватая брата за руку.

Позади визгливо захохотали.

Казалось, мир заполнил невидимый кисель, и они мухами застряли в этом киселе, вяло передвигая бессильными ногами. Лукерья тянула младшего за собой, тянула изо всех сил, но деревья, что должны были проноситься мимо, едва двигались, и сияние багрового к ночи солнца кровью заливало лес. Давило на воспаленные глаза, заставляя спотыкаться все чаще, чаще, чаще…

Они выскочили на поляну, полную чахлой травы, когда Петрушка их настиг.

Лукерья вскрикнула от удара в спину, упала и перекатилась. Чуть поодаль, истошно завопив, свалился перепуганный Матвейка.

– Луш-ш-ша-клуш-ша… – прошипел юродивый и медленно опустился на четвереньки. Оскалился волком, показав длинные, острые, нечеловечьи клыки. – Бросила Петруш-шу…

Глаза, прежде косые, неправильные, выправились, показав черноту расширенных зрачков, что вперились в зрачки Лукерьи. Нос удлинился, став бледным и острым.

Слыша, как неистово стучат зубы, Лукерья стремительно перекрестила себя и брата, на что юродивый улыбнулся. Затем, непрерывно дрожа, перекрестила и Петрушку, чем вызвала у него лишь смех.

Смех и быстрое дразнящее движение языка – серого, с рдяно-синими прожилками, – что высунулся изо рта намного дальше положенного.

А потом Петрушка прыгнул, широко-широко раззявив мерзкую пасть.

Лукерья взвизгнула, успев разминуться с ним на волосок. Вспомнила про позабытый в панике нож, выхватила его из чехла и бросилась на защиту брата, но не успела: тварь, в которую обратился юродивый, уже вновь стояла между ними, терзая землю кривыми, с желтизной когтями.

– Лушу-клуш-шу съест Петруш-ша… – прошипела тварь и, хихикая, стала подбираться ближе.

– Пошел прочь!.. – Лукерья взмахнула ножом, и лезвие со свистом вспороло воздух около врага.

Тварь зашипела… и вдруг отпрянула, перестав смеяться.

Глаза Лукерьи расширились. Собрав остатки смелости, она шагнула вперед, угрожающе выставив нож.

– Прочь, сгинь, убирайся!

Новый замах. Рыкнув, тварь отпрыгнула. Снова гадко усмехнулась и отступила в гущу леса.

Еще один удар сердца – и бывший Петрушка скрылся из виду. Стало очень тихо.

Трясясь всем телом, Лукерья осела на траву. Приобняла одной рукой Матвейку, что, прижавшись к ней, теперь ревел в три ручья.

– Тише, милый… тише… – выдохнула Лукерья, погладив брата по голове.

Враг отступил. Но надолго ли?

* * *

С каждым шагом идти становилось труднее. Исподтишка наступал голод, крепчал ветер. Сжимала когти пока еще не сильная лихорадка.

Но Лукерья, сжав губы так, что они побелели, продолжала продвигаться вперед и тащить за собой вялого брата. Спасительный нож, этот оберег от нечисти, опять висел у пояса.

Останавливаясь через каждые десять шагов, Лукерья оглядывалась по сторонам. Она была готова вновь услышать шелестящий зов, увидеть, как позади снова лыбится жуткая тварь, однако Петрушка не показывался. То ли и правда отстал, то ли, что страшнее, выжидает… Зачем-то ведь под конец усмехался?

Но внезапно ко всем их бедам прибавилась еще одна.

Лукерью прошиб холодный пот, стоило ей понять, что они заблудились. Остановившись, она попыталась по новой воссоздать в памяти карту губернии, когда-то показанную ей почившим дядькой Трофимом, вспомнить овраг и памятную вешку, от которых надо было повернуть и пройти еще несколько верст до Самары.

«Вспоминай, дурында. Ну!» – Лукерья ожесточенно потерла пылающий лоб грязным кулаком. Даже чуть пристукнула.

Бесполезно.

Лукерья вздохнула, с тоской посмотрела на солнце, что уже висело на кромке горизонта. Ночь уж близехонько. Пора им искать ночлег.

«Добро. Утро вечера мудренее. Вот встанем – и сразу вспомню, куда идти», – попыталась успокоить себя Лукерья и внезапно согнулась в приступе кашля.

– Жарко, – хрипло пожаловался Матвейка, посмотрев на нее покрасневшими глазами.

– Это пройдет, Мотенька. Пройдет… – прошептала сестра, опять потянув его за собой.

Но чем дальше, тем становилось сложнее. Перед глазами пустились в пляс багровые светлячки, а боль в голове стала уж вовсе нестерпимой. Жар лихорадки, терзающий их, не отступал.

Вскоре Лукерье стало казаться, что светлячки кругом: и на кончиках ногтей, и в волосах брата, и впереди, за редкими деревьями. Но…

«Что это? Никак костер?» – замерла Лукерья.

А на костре… Что это там такое, темное? Котелок? А ведь в нем наверняка…

Ноги замерли, а потом сами понесли Лукерью вперед. Кажется, Матвейка прохрипел что-то, но она не слушала: вывалившись с братом к костру, Лукерья увидела морщинистую бабку, сидевшую у огня. Она вздрогнула, едва не уронив толстую краюшку зеленого хлеба, и тут же расплылась в широкой щербатой улыбке.

– Ах, поросятки! Идите сюда, милые! Я вас угощу!

«Поросятки?..» – еще успела подумать Лукерья, но тут узловатые пальцы отщипнули от хлеба из лебеды пару кусочков. Протянули им.

Лукерья сглотнула, увидев щедрые зеленые кусочки, – не чета их съеденным навозным хлебцам! Безотчетно шагнула ближе, чувствуя густую вонь от бабки и одуряющий мясной запах от котла… И краем глаза уловила движение.

А дальше все случилось быстро.

Слева и справа из теней острым частоколом выросли страшные люди: несколько тощих баб и лохматых мужиков, что молча бросились на них с голодным блеском в глазах.

Лукерья успела закричать, метнуться назад, когда ее, как и вопящего брата, схватили и подняли над землей.

– Пустите нас! Отпустите!..

Чехол с ножом содрали с ее пояса и отшвырнули куда-то в темноту, стиснули до боли хрустнувшие запястья. Но страх придал сил: отчаянно брыкаясь, Лукерья сумела пнуть своего пленителя, извернулась, пытаясь ударить еще раз, но вместо этого врезала ногой в близкий котел.

Посудина опрокинулась, выплеснув на вмиг зашипевшие угли густое варево, полное требухи, и… обваренную детскую головку с белыми, как крутые яйца, глазами.

Лукерья завизжала. Твердая пахнущая костром ладонь тут же запечатала ей рот. В глазах вскипели горючие слезы – неужто это конец? Их убьют, сварят и съедят, как этого несчастного?

Но у пленителей, похоже, были другие планы. Связав Лукерью с Матвеем, их закинули на плечи, точно баранов, и потащили в лес. Вскоре впереди показалась бедная, полумертвая деревня без тына. Первый же двор встретил их россыпью костров и новым зрелищем, от которого Лукерье захотелось рыдать.

Вот груда взрослых мертвецов у забора и тетка, что, оттащив одного, и так и сяк примеривается к нему с топором. Вот кучка свежих, еще красноватых костей, на которой лежит полуободранная, явно детская кисть. Вот чугунки, полные чьей-то рубленой плоти, кусок плоской мужицкой груди…

А вон и пока живые: молоденький парень и баба, что жмется к нему и воет от ужаса. Связанные по рукам и ногам, они лежат у самого большого котла, пока три тетки и мужик точат ножи, глухие к их слезным мольбам.

Вж-жик. Вж-жик-вж-жик.

– Пожалуйста… Ради Христа!..

Вж-ж-жик.

Мужик подходит первым. Склоняется, поднимает пленную за волосы, его лезвие ловит отблеск огня…

Лукерья успела зажмуриться, да только уши не зажмешь.

Неужто это и правда конец? Сейчас их кинут на землю, возьмут ножи и сделают то же, что всегда делают с поросятами?

– Мама, матушка… Я так тебя подвела… Не довела я нас до Самары… Не спасла Матвейку… – заплакала Лукерья. И, приоткрыв глаза, с внезапным удивлением поняла, что их несут вовсе не к костру.

Дотащив пленников до одного из сараев, людоеды бросили их внутрь и ушли, закрыв дверь. Видимо, оставили про запас. Напоследок, как самое лакомое.

Стоило это понять, как внезапно напал дикий смех. Перекатившись на живот, Лукерья вдавила лицо в земляной пол сарая и стала сипло хохотать, биться лбом, пока хохот не сменился сухой рвотой.

Она не знала, сколько продолжался этот приступ. В себя привел брат – плачущий Матвейка, который подполз к ней под бок в поисках утешения. Лишь тогда Лукерья замерла и поняла, что еще жива. Они оба живы.

Пока.

– Мотенька… Ты не плачь, братец любимый, не плачь… Я что-нибудь придумаю… – пролепетала Лукерья и попыталась сесть. Это удалось с третьей попытки.

Оглядевшись, она с содроганием приметила невдалеке подсохшее кровяное пятно и обрывки чьей-то одежды. Потом попыталась содрать с рук веревки, но краткая возня ничего не дала.

«Думай. Думай!»

Лукерья вновь огляделась. Время поджимало, заставляя сердце биться быстрее. Дверь вот-вот может заскрипеть, впуская в сарай убийц с ножами и топорами.

«Думай!..»

А нечего думать. Надо действовать.

Сжав зубы, Лукерья вновь взялась за веревку: стала растягивать, пытаясь ослабить напряжение, вращать запястьями. Она не давала себе отдыха и упрямо продолжала бороться с путами, перемещала руки так и сяк, всеми силами стараясь победить узел.

И вечность спустя ей это удалось.

Матвей всхлипнул от радости, когда сестра сбросила веревку с рук и взялась освобождать ноги. А вскоре она освободила и его. Цепляясь друг за друга, они с трудом встали и прислушались, не идет ли кто?

Затем, облизав губу, Лукерья проковыляла к двери сарая и чуть толкнула ее. Конечно же, заперто.

Нужен другой выход.

Резкая боль кольнула висок, и Лукерья пошатнулась. Голод и лихорадка, отступившие было от переживаний, снова заявили о себе.

«Ничего. Перетерплю», – собрала волю в кулак Лукерья. Ее блуждающий взгляд уперся в одну из досок внизу дальней стены сарая. Чуть кривоватая, она слегка отходила в сторону. Что, если немного помочь ей?

– Мотенька, сюда! – шепнула Лукерья и объяснила брату, что делать.

Прошло немало времени, прежде чем им удалось сдвинуть доску. Но пролезть под ней все равно было тяжело. Вскоре пришлось рыть рыхлую землю в четыре руки, ломая ногти и шипя от боли.

Мало-помалу им удалось прорыть небольшой лаз на другую сторону двора, в который сперва пролезла Лукерья, а затем, убедившись, что путь свободен, и Матвейка.

На их удачу, изгородь у двора была рассохшейся, низкой. Преодолеть ее получилось почти сразу.

Но потом удача кончилась.

Людоедская деревня еще не успела скрыться за деревьями, когда Лукерья с братом, только-только добредшие до леса, услышали вдалеке крики.

«Узнали. Увидели, душегубы…» – с отчаянием поняла Лукерья и сильней стиснула руку Матвея.

– Бежим, Мотенька!

– Не могу… – заплакал брат. Закашлял так, словно хотел выкашлять все нутро.

– Бежим, за нами погибель! – встряхнула его сестра и с силой потянула за собой.

Крики стали ближе, что-то свистнуло над головой и, врезавшись в березу, отскочило, оставив на ней вмятину. Камень, поняла Лукерья.

Они хотят забить поросят.

– Бежим, братец, бежим… – прохрипела Лукерья.

Но у брата заплетались ноги, силы заканчивались. Погоня настигала, ужас нарастал. И в какой-то миг этот ужас заполонил весь мир, Матвей закричал, выпустив руку сестры. За спиной будто выросли крылья, Лукерья взмыла ввысь, в слепящую пустоту, что поддержала ее плотным облаком…

А потом это облако разлетелось в клочья. Лукерья полетела вниз, в выплывший из тумана овражек, и, ломая конечности, еще успела услышать, как завизжал не упавший следом, схваченный безумцами-людоедами Матвей.

* * *

На столе покоился хлеб. Не тот рыхлый, зеленый, полный размокшей лебеды, не ужасный навозный с жесткой, царапающей нёбо соломой, а настоящий. Такой, одним запахом которого ты уже мог наесться. Вкусный, дышащий, ноздреватый… живой и животворный хлебушек, лежавший под чуть влажным полотенцем рядом с запотевшей крынкой молока.

Матвей все зарился на него, кружил голодным котом, трогал самыми кончиками пальцев и нюхал, смешно морща конопатый нос. Лукерья же чинно сидела на лавке, терпела, как старшая, хотя и ей хотелось броситься вперед, отломить хрустнувшую корочку, обмакнуть в молоко и долго, с наслаждением посасывать хлебный мякиш.

И вот она не устояла: откинула полотенце, пока мать не видит, жадно отломила кусок и сунула в рот. Но вместо сытного сливочного вкуса ощутила на языке соль и железо свежей крови. Вскрикнула, очнулась…

И мигом вспомнила все.

Она лежала на склоне небольшого оврага под защитой покрытого утренней росой раскидистого куста, в который вчера влетела при падении. Вся исцарапанная, голодная, с поврежденной правой ступней, которая от первого же движения отозвалась такой лютой болью, что Лукерья взвыла и заплакала.

– Матвей… Мотенька…

Она не могла его бросить. Она была обязана вернуться и спасти его от нелюдей, иначе какая она сестра?

Лукерья попыталась встать – не вышло. Попробовала ползти – удалось не сразу. Мыча от боли, она стала упрямо карабкаться по склону, отмахиваясь от погибельных мыслей: что уже поздно, брата съели и покатались на его косточках; что с такой ногой она сможет лишь ползти; что она ничего не сделает в одиночку супротив орды людоедов и скоро ее тоже сожрут…

Лукерья ползла. Плакала, роняя сопли, обдирала и так израненную кожу, но ползла. Ведь если есть хоть малейший шанс на чудо, хоть крохотная надежда, то надо продолжать свой путь.

И в миг, когда Лукерью оставили почти все силы, а камень, о который оперлась рука, вывернулся из земли, увлекая ее вниз, что-то белесое метнулось гадюкой сверху и цепко сжало запястье, не давая снова упасть.

– Луш-ш-ша… – помертвев, услышала Лукерья и увидела над собой веселого Петрушку.

Рывок, удар – ее пронесло по воздуху вверх и ударило о сосну. Посыпались кора и ветки.

Лукерья тяжело рухнула на хрустнувший валежник, ударилась о поваленный ствол какого-то дерева и увидела, как мир на миг вспыхнул ослепительно-белым.

– Луш-ш-ша-клуш-ша без Петруш-ш-ши… Я скучал и хочу куш-шать… – прошипел юродивый, подбираясь к ней, как зверь, на четвереньках.

– Пожалуйста, не трогай меня! – взмолилась плачущая Лукерья, пытаясь отползти подальше по бурелому. – Мне брата надо спасти! Ну пойми ты!..

Петрушка хихикнул, вывернув голову под невероятным углом. Лизнул отвратительным языком воздух и приблизился еще.

– Вкус-с-сно… Вкусная Луш-ша…

Лукерья не успела ничего сделать: лишь закричала, когда тварь бросилась вперед, как голодная собака, вцепилась в ее больную ногу и отскочила, вырвав шмат кровоточащей плоти.

– Да-а-а… Вкус-с-сная… – повторил Петрушка, прожевав. С губ его махрами стекала кровь. Он улыбнулся. – Хочу еще!

– Не п-подходи… – прохрипела Лукерья.

Силы стремительно утекали из нее вместе с кровью, мир чернел, но ужасный Петрушка оставался четким. Он приближался, приплясывая, собираясь жрать ее по кусочку, и плевать ему было на маленького брата, на милосердие, на все, кроме своего бездонного желудка.

Всхлипывая, Лукерья бессильно шарила руками по сторонам, но пальцы не находили ничего. Нож, оставшись далеко-далеко, больше не мог ей помочь, а крестное знамение – защитить. Петрушка приготовился, собираясь прыгнуть, чтобы вцепиться в горло мертвой хваткой, и тут…

Пальцы нащупали толстый обломок крепкой ветки. Еще успели, скользнув по шершавой коре, подтянуть ее к себе. Поранить кожу об опасный расщепленный конец. Вцепиться намертво.

А после юродивый прыгнул.

Лохмотья, в которые обратилась его рубаха, разошлись на бледном, в синих пятнах теле; глаза расширились, став похожими на белые плошки с кровавыми каплями на донце. И Лукерья, собрав последние силы, отчаянно подалась ему навстречу, с криком воздевая свою находку будто копье.

Она встретила нечисть с честью. Петрушка не успел увернуться.

И ветка, эта острая, расщепленная на конце, толстенная ветка накре