Дмитрий Лопухов

Лучшая жвачка в мире

В последний день лета настроение у меня получилось не очень. И все вроде было как обычно: ветер шелестел листвой, грохотал трамвай, соседка выбивала пыльный ковер, из окна первого этажа бодро бомкало пианино. Но на душе скреблись кошки: лето пролетело незаметно, ничего не успел, а до новых каникул теперь вечность. Да и что там за каникулы! Осенние, позор в тараканий нос длиной. Я горестно вздохнул: был бы помладше, точно бы разнюнился. Но в двенадцать оно, конечно, несолидно.

На скамейку рухнул не пойми откуда взявшийся Миша Торг. Торг – это была и фамилия, и образ жизни. Чем бы Торг ни увлекался, он из всего организовывал безумный каскад обменов: картриджи на вкладыши, видеокассеты на жвачку, настольные игры на книги, все на все! Он разрабатывал схемы, сулившие невообразимые выгоды, но всякий раз почему-то оказывался в дураках.

А еще у Торга был серьезный папа – он где-то что-то продавал и ездил на черной «тойоте» с правым рулем и удивительными открывающимися фарами. Родители Торга развелись, он жил с мамой, но папа частенько приезжал в наш двор и привозил сыну первоклассные подарки. Которые после череды обменов обращались в хлам.

– Что, Митяй, как, значить, жизнь молодая? – Миша Торг всегда смягчал на конце слово «значит» и вставлял его чуть не в каждую фразу, находя в этом лишь одному ему понятный шик.

– Отвали, Торг, без тебя тошно! – отмахнулся я. – Ты вон все лето у моря жарился. А я тут… Даже в деревню не смог, у них ветрянка какая-то. На речке ни разу не был. А уже и лету конец! – К горлу опять подкатило, защипало в носу, я отвернулся и притворился, что увлекся клевавшим зеленую корку голубем.

– Да, Митяй, косяк. А я, значить, в Сочи. Ух, как там! Прямо как в песне, темные там ночи! А вода! Мы с батей там… А я еще и выменял, значить, один…

Я перестал слушать. Захотелось уйти домой, посмотреть телик или полистать книжку. Я добрался уже до середины романа про индейца Оцеолу, и, хотя он нравился мне меньше, чем книга про мальчика Филиппа, застрявшего на корабле среди тюков с грузом, читать было интересно.

– Эй, слышишь? – Торг нетерпеливо подергал меня за плечо. – Я говорю, значить, в Сочах мне рассказали такую штуку, что у тебя сейчас глаза выпадут. Есть такая жвачка – «Кись-бом».

– Как «Патбом», что ли? – поморщился я. «Патбом» мне не нравился: на вкус ничего, надувался сносно, но бесили вкладыши с толстым мужиком и репликами на непонятном языке. Какой интерес в истории, если ни черта не ясно?

– Да нет же! «Кись-бом»! Это, значить, такая жвачка, которая поначалу жуется как «Турбо»…

– «Турбо» – вещь, да.

– Да ты слушай! Сперва, значить, она как «Турбо». Но через пять минут она уже такая кислая, что прямо блевануть охота.

– Кислая? И на фига такое жевать-то?

– У-у-у! Да ты слушай! Она кислая-кислая, значить, но ты должен ее и дальше жевать! Прямо через муки! И тогда еще через пять минут она сделается, значить, такая сладкая, какой ты в жизни не пробовал! А потом перечная! Острая, ну прямо жопа! И тут тоже надо выдержать. И когда вытерпишь, она вдруг станет как шоколадка, арбуз, чипсы и яблоко! И вот тогда ее уже можно жевать только пять минут, иначе заклинит в голове, значить, мозги не поймут, как может быть столько вкусов сразу.

Торг замолчал. Я попытался представить, как это – на вкус будто шоколад, арбуз, чипсы и яблоко, – но ничего не получилось, а голова и вправду немножко заболела.

– А самое главное, – добавил Торг таинственным голосом, – это вкладыш. Он огромный, как, значить, четыре обычных. Но на нем… ничего!

– Как это ничего?

– Ну, пустота! И вот когда ты дожуешь до перечного вкуса, надо на вкладыш этот плюнуть. И тогда на нем, значить, появится…

– М-м?

– Появится, значить…

– М-м?!

– Появится…

– Ну же!

– Чудовище! И такое страшное, что просто обоссаться. И это не картинка, а прямо фотография! И чудище будет бабу убивать. А потом, значить, когда дойдешь до шоколада, арбуза, чипсов и яблока, надо опять плюнуть, растереть – останется только баба! Не просто, а голая, с сиськами, значить, во-о-о какими и с раздвинутыми ногами, чтобы аж все видно!

Я призадумался. Миша Торг, конечно, был тем еще прохвостом и менялой, но на брехне я его не ловил. Другие ребята из нашего класса трепались как про́клятые: и первую серию «Звездных войн» они смотрели, и с Чикатило дрались, и высадку НЛО в парке видали…

– Челюсть ставлю, Митяй! – Торг щелкнул по переднему зубу. – Слово пацана! Мне ребята из Сочей рассказывали. Серьезные парни, у папки с ними дела были. Ну не будут такие брехать.

– А сам-то жевать пробовал?

– В том и беда, что нет. Был у них, ну, в Сочи, случай. Один мальчик, отличник и чемпион по плаванию, на спор жевал, значить, десять минут. То есть когда она уже с разными вкусами. И сошел с ума, вот прям спятил! У них на улице Ленина стоял грузовик с растопленным асфальтом, и пацан прямо в него сиганул, поплыл и так там и застыл. Этот кусок потом и положили на землю с пацаном, прикинь. Мне ребята обещали показать, но не успели, значить.

Я представил себе картину: лежит на улице Ленина в Сочи асфальт, а в нем мальчишка впечатавшийся. Подумалось, как грустно, наверное, его родителям. Ходят, может, на работу и каждый день видят. Как в Помпеях после вулкана или как отпечатки на стенах в Хиросиме. На душе стало тоскливо.

– И сразу жвачку эту у них запретили, – продолжал Торг. – Прямо милиция ходила по киоскам и сжигала блоки! Ни у кого не осталось. И привезти уже никак – это тебе не из Польши, даже, значить, не из Америки. Это Африка, так-то.

– Дела-а-а…

– Ага. Так я, значить, к чему все это. – Торг победно зыркнул на меня. – Я вчера только приехал, а сегодня уже разузнал, что на Есенина есть «Кись-бом»!

– Как это?

– Ага! Батька мне сказал, киоск есть, там столько жвачек, и «Кись-бом» он там видел. Говорит, я, значить, Мишаня, куплю тебе хоть целый блок. Но он… по делам в Москву уехал на две недели. И я вот, Митяй, что думаю…

Я зашел домой. Мама хлопотала на кухне, приятно пахло чем-то жареным. Отец сидел на диване, закинув ноги на табурет, и читал газету. На передней странице были фотографии танков.

– Ну-с, Митро Митрович, чего удумали? – Папа выглянул из-за газеты и улыбнулся. – Последний день вашему брату жуировать.

– Чего, па? Ну, мы с Мишкой пойдем погулять по городу.

– Давайте-давайте, стрекулисты. Но чтобы до темноты дома, усек? Завтра, граф, вас ждут великие дела.

Я кисло улыбнулся и кивнул.

– Осторожнее там! – донесся с кухни мамин крик. – По стройкам не лазьте, костры не жгите, с чужими не говорите и в машины не садитесь!

– Слыхал? Топай, впитывай последнее летнее солнышко. – Папа вновь закрылся газетой.

Я бросил взгляд на недочитанную книгу про индейца Оцеолу, вышел в коридор, зашнуровал шнурки на полуразвалившихся грязно-белых кроссовках и тихонечко затворил дверь.

Кроссовки Торга были не чета моим: ярко-красные «адидасы», новенькие, как будто из космической пластмассы, со снежно-белыми шнурками.

– Я тут, значить, карту набросал. – Торг протянул мне разрисованную фломастером бумажку. И от одного взгляда на нее у меня задрожали поджилки. Среди случайно разбросанных по «карте» елочек, человечков и домиков угрожающе кривились надписи – названия районов, которые нам предстояло пересечь. Пентагон, Дербеневка, Тигуля, Буханка, Лапшак…

– Не ссы, Митяй! Последний день лета, приключение! А жвачек-то сколько добудем, и сами обжуемся, и меняться с пацанами будем. Ты, значить, представляешь, чего можно за такой вкладыш с голой бабой выменять?

– Доехать бы…

– Так это из центра надо и с пересадками. Зато обратно на междугороднем вернемся. И опять же, Митяй, приключение! Ты, значить, определись, то тебе от скуки тошно, то мя-мя-мя, доехать… Не очкуй. Я весь Сочи пешком исходил!

Мы шли, и все было прекрасно. Настроение улучшилось, пение птиц не раздражало, деревья весело шелестели вслед, улыбались мамочки с колясками. Две симпатичные девчонки – одна в джинсовом комбинезоне, другая с большим синим бантом – дружелюбно нам помахали.

Торг травил байки про Сочи, я слушал вполуха, размышлял об индейцах и кораблекрушениях и, следуя совету папы, всем телом впитывал последние лучи летнего солнышка.

Мы миновали двор с качелями – двухместным ржавым корабликом на цепях. На нем мы обычно обсуждали фильмы из видеосалона. Торг вечно пытался сделать «солнышко», но ничего не получалось. Прошли двор с еще одними любимыми качелями – перекладиной на шарнире, с сиденьями на противоположных концах. Сюда мы ходили после школы, болтали про одноклассниц и подправляли Торгу лезвием двойки в дневнике. Однажды мы качались так долго, что Торга стошнило.

Здесь-то и был фронтир, за которым начиналась неизученная земля: враждебные дворы, чужие законы. Но Торг меня приободрил. Тридцать первого августа, заявил он, даже самых отъявленных бандюков мамаши собирают в школу, наглаживают форму, с годовым запасом всыпают ремня, словом, им не до разбоя.

На стенах, на будках таксофонов, на киосках и гаражах нам все чаще стала попадаться надпись «КРОЛИКА КОРМИ». Ровными большими буквами, в две строчки – иногда мелом, а иногда и краской. Мне представлялось, что это огромный голодный кролик скачет ночами по городу и оставляет напоминания нерадивому хозяину.

Торг вдруг остановился, принюхался и вцепился мне в рукав:

– Стой, Митяй!

– А? Что? – Я все еще размышлял об огромном кролике, представлял, как он стоит в магазине, желая купить морковку, но, когда очередь доходит, продавщица злобно ставит табличку «С животными не обслуживаем», и голодный кролик с печальными глазами уходит на улицу, чтобы снова и снова писать на стенах напоминания хозяину.

– Почуял? – прошептал Торг и ткнул пальцем в высокого мужика в костюме.

– Да чего?

– Мертвецами, значить, пахнуло, вот чего!

– Торг, ты сдурел?! Какими мертвецами-то? Похоронами, что ли?

– Ничего-то ты, Митяй, не знаешь! Есть люди такие, которые прыскают на себя духи из мертвецов. Очень страшные люди. Если видишь такого, сразу беги. Они, значить, обычно вроде нормальных, но прямо воняют трупами.

– И где это они такие духи берут?

– А я почем знаю? Чикатило, небось, таким пах. Детей, может, варил и потом в пузырьки от одеколона наливал. И вот от этого мужика так пахло.

– А может, он просто пернул?

Торг вытаращил на меня глаза, пару раз моргнул, а потом как захохотал! Через мгновение и я уже корчился в судорогах от смеха.

– Пернул! Мужик, з-з-значить, пернул! – рыдал Торг.

– И Чикатило пердел!

– Они вместе пердели, а-а-а! – Я упал на землю, не в силах перестать ржать.

– Чё, пацаны, смешно? – донесся откуда-то сверху спокойный голос.

Я с трудом разлепил мокрые от слез глаза, продышался и увидел, что над нами возвышается чернявый парень со спичкой в зубах. Рядом околачивались четверо ребят поменьше.

Веселье сняло как рукой.

– Привет, пацаны. – Я встал.

– Да ты сиди, сиди. – Меня толкнули обратно на землю. – Вы откуда будете? Чё, в гости зашли?

Со всех сторон загалдели:

– А чё такие дерзкие? А кого знаете? Не с Буханки ли, часом? Не с Пентагона? Вы кто по жизни?

Я много раз слышал похожие истории, хотя и сам в них не попадал. И хорошо знал, чем они кончаются.

«Дурацкий Торг! – подумал злобно. – Тридцать первого августа мамаши гладят бандюкам костюмы, мертвецами ему пахнет, жвачки эти его! Нет бы сидел дома, читал про индейца. А сейчас мне накостыляют, руку сломают или вообще башку пробьют!» Драться я не любил и не умел, хотя частенько воображал себя героем боевика, который эффектными приемчиками раскидывает подонков.

– Вот это, значить, у тебя кроссы! Огонь, а не кроссы, – услышал вдруг я Торга. Посмотрел на обувь чернявого – какая-то стоптанная дрянь – и ничего не понял.

– Ну, типа. Фирма, – ответил, почему-то смутившись, чернявый.

– Махнемся, значить?

– На твои-то? Ну… Черт, можно, да. Чего не махнуться.

Через несколько минут мы сидели на дворовой лавочке, чернявый с удовольствием рассматривал на своих ногах ярко-красные «адидасы».

– Нормальные вы пацаны, не то что черти с Буханки. Мы, Лапшак, с вашим районом не особо воюем, – дружелюбно объяснял мне рыжий паренек с цветущим фингалом под глазом.

– Вы вообще куда идете-то?

Торг достал карту. Чернявый с интересом ее осмотрел и покачал головой:

– Через Тигуля нельзя, не суйтесь туда, пацаны.

– А чего такое?

– О, у, эх! – зашумели со всех сторон. – Вы не знаете, что ли? Там…

– А ну, мелкота, брысь отседа! – закричала выросшая как из-под земли толстая женщина в цветастой косынке. – Не для вас лавка построена, черти-то пузатые, а! Ща я вас шваброю отремонтирую!

– Простите, теть Шур! – дружелюбно крикнул чернявый, и мы вспорхнули со скамейки, словно стайка воробьев.

– Так вот, – продолжил на бегу чернявый, – в Тигулях как-то зашел хлопчик с нашего района…

– Таджик, Таджик это был! – подсказал рыжий.

– Ну да, Таджик вроде. Я сам его не знал, он постарше так-то. Забрел, значит, а ему местные голову отрезали.

– Ч-чего?! – Я замер с открытым ртом.

– Слово пацана! Отрезали на хрен, а потом в футбол ею играли. А самое, знаешь, чего страшное? Что Таджикова голова еще живая тогда была, орала постоянно. Они по ней бьют, голы забивают, а Таджик визжит. У них там, в Тигулях, есть пацан один, его батя в Афгане был. Ну и душманы научили, как правильно голову резать, чтобы она еще час живая оставалась! А он потом сыну показал. Вот какая херня в Тигулях. Не надо, ребзя, туда.

Все замолчали. Стало слышно, как где-то вдалеке надсадно кашляет ворона.

– Ладно, паца, удачи вам! Пора! – И уже через мгновение мы с Торгом остались одни.

Я представил себе, как толпа людей бегает и пинает отрезанную голову, а та смотрит, чувствует, плачет и визжит от ужаса. Подумал о родителях этого Таджика – вот каково им было, когда узнали, что их сыном играли в футбол? И как вообще им потом отдали голову, милиционер принес в пакете? По спине понеслись мурашки.

– Слушай, Торг, может, ну их на фиг, эти жвачки?

– Митяй, да ты чего?! Мы, значить, уже вон сколько прошли, я кроссы отдал, куда теперь поворачивать-то?

Кроссовки были достойным аргументом. Я посмотрел на новые боты Торга – они оказались даже хуже, чем мои, – и кивнул.

– И не боись, не пойдем мы через Тигуля, я переделал. – Торг показал мне обновленную карту. Я как не понимал в ней ничего и раньше, так не понял и сейчас. Просто пожал плечами и напомнил себе, что это все-таки приключение в последний день лета.

Надпись «КРОЛИКА КОРМИ» попадалась все чаще. Мы заметили ее даже на песочнице, в которой валялся на животе и стонал мелкий паренек в полосатой панаме.

– Чего это он?

– Так это, значить, глисты.

– А?

– Не знал, что ли? Туда, значить, бабки коробки с кошачьими какашками выкидывают, и глисты вот такенные заводятся. Хрупанева помнишь? Хрупу, из шестого «Б»?

– Пучеглазого?

– Ну! Он, значить, на спор ведерко такого песка из песочницы слопал.

– Гонишь!

– Слово пацана! Мне рассказывали. И вот он, значить, на физре полез по канату, и вдруг в жопе у него как засвербит. А потом прямо на маты глист вылетел. Здоровенный, во! Удав. На физрука напал.

– На Колобка, что ли?

– Ага. Видал, у него возле пальца куска мяса не хватает? Это глист выкусил, когда Колобок его схватить попытался. А потом в мужскую раздевалку сбежал.

– Колобок?

– Да нет, глист! Живет там теперь. И если, значить, один зайдешь, то задушит. Он здоровый уже вымахал, как канализационный стояк в ширину.

– Как-то не верится.

– Ну, Митяй, за что купил, за то и продаю… Сам я не видал, но рану у Колобка на руке все знают.

– Это да.

– Ну и вот, может, пацан, – указал Торг на стонущего в песочнице, – тоже песка нажрался и в нем, значить, глисты бушуют. Пошли, пока не лопнул.

Паренька в панамке вырвало, а мы на всякий случай ускорили шаг.

Мы остановились у аптеки, рядом с зарослями буйного кустарника, покрытого крупными черными ягодами. Торг сверился с картой, покрутил ее, повертел, потом довольно хмыкнул.

– Хорошо продвигаемся, – пояснил он. – Что, значить, в аптеку заглянем? По кислородной газировке?

– Спрашиваешь!

На двери красовалась табличка «УЧЕТ».

– Ну во-о-от…

И в повисшей тишине мы вдруг услышали громкое чавканье. Заозирались и увидели спину в косматом пальто. В зарослях кустарника грузно копошился бомж, в одной руке он держал наполненный чем-то рыхлым полосатый черно-белый пакет с профилем женщины в золотистом овале. Другой – грязной, с обломанными ногтями – обрывал ягоды.

– Торг, чего он творит-то?! – в ужасе зашептал я. – Это волчья ягода! Он же умрет!

– Точно помрет. Я слыхал, что от одной волчьей ягодки из глаз начинает литься кровь, месяц потом человек ходить не может. А этот, значить, гля, горстями!

– Дядь! Эй, дядь! – неуверенно позвал я. – Вы бы лучше не это…

Бомж не откликнулся. Он продолжал жевать, лохматая шапка ходила ходуном. Чавкало так, будто внутри дядьки работал водяной насос.

– Мужик, не жри! – присоединился Торг. – Ты ж, значить, помрешь!

Никакой реакции.

Я беспомощно пожал плечами. А Торг вдруг поднял с земли приличных размеров камень и швырнул в бомжа. Попал тому ровнехонько в грязную шею.

Дядька прекратил жевать, как-то весь настороженно сгорбился и задрожал. А потом резко повернулся. Среди веток кустарника я разглядел вытянутую морду и крупные желтые глаза со смородинками зрачков. Пакет выпал из руки бомжа, и я увидел, что на пальцах у него не обломанные ногти, а черные кривые когти.

– Т-о-о-орг…

– Линяй, Митяй!

И мы побежали. Торгу явно было неудобно в рваных кроссовках чернявого, и он упал, сильно стесав коленку об асфальт. Распахнулась дверь в аптеку, девушка в белом халате что-то добродушно закричала нам вслед, но мы ее не услышали.

– Больной какой-то… – растерянно протянул я.

– Слушай, Митяй, а может, он столько волчьей ягоды умял, что, значить, и сам… Ну это… Волком, что ли, сделался? – рассуждал Торг, пытаясь прилепить к стесанной коленке лист подорожника.

Мы шагали по незнакомой улице. Серые девятиэтажки тесно жались друг к другу, в куцых палисадниках одиноко пылились увядшие растения, на веревках, точно флаги потерпевших поражение в бою, развевались дырявые простыни. Даже дворовые коты здесь ходили какие-то особенно тощие и злые. Почти во всех встречных телефонных будках были оторваны трубки, и осиротевшие провода висели, словно усатые черви.

– О! Колонка! – Торг указал рукой куда-то в сторону. – Дай я, значить, рану помою.

Рядом с водозаборной колонкой на закопченной стене огромные белые буквы приказывали кормить кролика. Торг нажал на рычаг и принялся споласкивать разбитое колено. Я стоял рядом и озирался – мне все казалось, будто кто-то за нами наблюдает. И действительно, через мгновение я увидел, как с убогой детской площадки – ржавая горка и перекошенный шар из лесенок – к нам устремилась покатая фигура в лохмотьях. Чуть присмотревшись, я понял, что это закутанная в тряпье старушка в платочке. Она перебирала ножками в серых валенках, катясь к нам, словно истрепанный мяч.

– Торг!

– Ща, Митяй, секунду…

Старушка остановилась, вытянула голову на неожиданно длинной шее, и меня пробил холодный пот. Лицо у потрепанного мяча оказалось вовсе не старушечьим – наоборот, молодым, почти детским, с драной щеткой усиков над губой, без бровей и с гигантскими, похожими на спутниковые тарелки ушами – у одного начисто отсутствовала мочка.

– Зд-д-дравствуйте… – начал я, но Торг дернул меня за шиворот:

– Бежим!

И мы побежали.

Снова мимо нас проносились серые дома и умирающие палисадники. Небо помрачнело и раздулось комьями облаков, как будто демонстрируя то, что ожидало нас наступающей осенью. На душе стало совсем скверно.

Мы остановились возле синего магазинчика.

– Чего такое-то? – спросил я, когда сердце перестало бешено колотиться.

– А ты не врубился? – изумился Торг. – Это же Паля! Ну ты чего, не слышал? Весь город знает! Видал, у него мочки нету. Он, значить, родился, а у него прямо на ухе этот висел, ну, брат-близнец маленький. И так вот они росли и сдружились. Но Палю повстречали гопники, избили, брата оторвали и забрали. Потом малютку-близнеца нашли, но уже мертвого. Слыхал, значить, про кыштымского карлика? Вот-вот.

Я тяжело дышал, а Торг продолжал:

– И Паля от такого спятил. Вырядился в старуху, значить, для доверительности, ходит по городу. Если поймает ребенка, то к уху пришивает и заставляет дружить.

– Как это?

– Я почем знаю. В карты, значить, играть. В морской бой, может.

– Как пришивает-то?

– Да я что-то и не знаю… Ухом к уху, может?

– Это же неудобно.

– Неудобно.

Мы помолчали.

– Торг, хочу домой, – признался я. – Чего-то многовато стремных приключений. Я как-то, знаешь, привык поспокойнее, с книжкой, во дворе покуролесить, на качелях опять же с тобой…

Улыбчивое лицо Торга словно накрыло тучей. Он сел на врытый в землю камень, яростно заболтал ногами. Потом, решившись, заговорил:

– Митяй, слушай, такое дело, папка-то мой не просто в Москву укатил. Мама замуж выходит.

– Ох… – Я не знал, что и сказать. Мои родители жили дружно, никогда и голоса друг на друга не повышали. Не знаю, что бы я почувствовал, если бы они развелись и мама решила завести нового мужа. – Хреново, Торг…

– Да погодь ты! – досадливо качнул головой он. – Мама выходит замуж, а папка меня в Москву забирает. Поехал нам жилье подыскивать. Я, значить, через две недели укачу. Даже в школу завтра не пойду, батя меня там сразу в лицей, значить, оформляет… Вот.

Я молчал.

– И ты мне, Митяй, ну, лучший друг, получается. И я думал, что у нас, ну, значить, последнее приключение. Вот…

Я никогда не считал непутевого Мишу Торга лучшим другом. Мы жили рядом, ходили в гости, но… В книжках лучший друг – это благородный человек, у которого нет тайн, он за тебя в огонь и в воду, отдает последнюю рубаху, с ним хоть в драку, хоть на край света…

И меня осенило: да это же как раз про Торга! Он готов был биться с пацанами в Лапшаке, лишился кроссовок, делился своими тайнами, и идем мы с ним сейчас на самый край света – на Есенина, черт побери! Торг, выходит, всегда был мне отличным другом, и это я, наоборот, оказался ему просто приятелем. Пусть у него глуповатое круглое лицо, нос картошкой, нелепое «значить» и дурацкие схемы обмена – это все никак не мешает ему быть классным пацаном.

– Торг, да я шучу! – Я слегка врезал ему кулаком в плечо. – Я эти жвачки и на поцелуй от Ирки Сафоновой не обменяю. Идем дальше, конечно. Приключение, старичок!

– Приключение! – крикнул, расплываясь в улыбке, Торг. Он вскочил с камня и отвесил мне пинка. Мгновение – и мы уже катались по траве в шуточной драке. А потом долго очищались от грязи, снимали с волос налипшую листву и лопали купленное в магазинчике мороженое.

На синей стене торгового павильона было выведено гигантскими буквами «КРОЛИКА КОРМИ». Я смотрел на надпись, болтал ногами, толкал локтем Торга, а зубы мои сводило от сладкого пломбирного холода.

В Дербеневке я предложил Торгу использовать тактику индейцев. Они, рассказал я, умные и благородные, но при этом осторожные, не лезут на рожон. Так что идти нам следует не дворами, а по прогулочному проспектику, пристроившись за безопасными мамочками с колясками.

Увы, тактика провалились – мамочки уселись на лавку, а уже метров через сто из скверика набежали местные и уволокли нас в дворовые глубины.

Выглядели эти ребята совсем не так, как пацаны с Лапшака. Особенно пугал один – лет шестнадцати на вид, с бритой налысо головой, прыщавой мордой и гигантскими кулаками с разбитыми в кровь костяшками.

– Чё будем с ними делать? – спросил толстый белобрысый парень в расстегнутой до пупа рубашке.

– Бить будем, – равнодушно проронил бритоголовый.

Я беспомощно посмотрел на Торга – отбиться не было шансов. С такими кабанами мы бы и один на один никогда не выстояли, а уж с целой бандой…

– Ребят, вы, значить, не хотите…

Договорить Торгу не дали – белобрысый врезал ленивым коротким ударом. Торг рухнул на спину и остался лежать, потеряв сознание.

Бритоголовый скомкал футболку у моего горла, потянул вверх, и я почувствовал, как земля уходит из-под ног.

Я вспомнил паренька из Сочи, который застрял в растопленном асфальте, и пацана, чьей головой сыграли в футбол. И мне сделалось ужасно жаль так глупо пропадать. Как, подумал я, расстроится отец, когда ему скажет милиция, что сын трагически погиб в драке в Дербеневке, как упадет на колени и зарыдает – я видел похожую сцену в кино – мама…

– Э, погодь, гля! – услышал я голос. Осторожно обернулся, стараясь не задеть подбородком костяшки пальцев бритоголового, и увидел, что один из пацанов указывает на кроссовки лежащего в отключке Торга. Я, насколько мне позволяло мое подвешенное состояние, вытянул шею и разглядел на серой подошве выжженную пирографом букву «Л» в неровном круге.

– Ё-мое, чё вы сразу-то не сказали, что с Лапшака? С вашими мы в ладах. – Бритоголовый аккуратно опустил меня на землю.

– Ну, мы… – Я растерялся. Торг все еще лежал в отключке, а мне в голову не шло никакого объяснения. Белобрысый прищурился, и я испугался, что он сейчас догадается, что кроссовки на Торге чужие, – и тогда нам уж точно хана.

И меня осенило!

Я рассказал, раскрасив жуткими подробностями, историю про игру отрезанной головой Таджика. Добавил, что теперь осторожничаем и не светим, откуда мы.

– Слышь, Кролик, он не брешет. Я чёт такое тоже слыхал, в Тигулях пацаны вообще озверелые, – сказал кто-то из свиты. И я с удивлением уставился на бритоголового: как же я мог забыть, ведь читал когда-то, что самого сильного и авторитетного пацана района в городах нашего региона частенько прозывают кроликом. Так вот кого приказывали кормить надписи!

Бритоголовый Кролик покивал, мол, тоже наслышан.

– Малой, это, я все хотел узнать, ваш Таджик, которому башку отрубили, он чё, в натуре таджик?

Я вдруг почувствовал себя приятно и легко, как будто плыл, лежа на спине, по речке – так ловко мне удавалось сочинять.

– Да не, – махнул я рукой. – Какой там таджик. Фамилия Таджиков. У него батя еще на цементном работал. А после, как все случилось, его от нервов в бетонную машину затянуло. И потом на стройке где-то блок с ним, замурованным, вставили. Вот будет жить семья, пацан, дочка с бантом, а в стене у них – залитый бетоном мужик!

– Верно говорит, – сказал кто-то из толпы. – Я чего-то такое, кажись, слыхал.

Бритоголовый покивал, и я облегченно выдохнул.

– Ну, раз с Лапшака, законы знаешь, – устало проронил белобрысый. – Мы ваших не трогаем, но правила надо соблюдать. Три трубки.

– Верно, верно!

– Этот пусть в себя приходит, а ты, малой, того.

И опять меня бросило в холодный пот: какие еще трубки и правила? «Трубки мира, что ли?» – пронеслось в голове. Но тут заговорил бритоголовый Кролик:

– Кролика надо кормить. Три таксофонных трубки – плата за ход по району. Вертайся сюда через два часа.

– Ты их, что ли, лопаешь? – Я было улыбнулся, но наткнулся на тяжеленный взгляд Кролика, осекся, кивнул и побежал из двора прочь.

Позорную мысль сбежать, оставив Торга выпутываться самому, я с негодованием отверг. Но и выполнить задание казалось делом непростым: почти на всех встречных таксофонах трубка отсутствовала.

Я заходил в будки, заглядывал в настенные блоки – бесполезно, кто-то успел покалечить все аппараты. Я сел на лавочку и призадумался.

«Если бы на моем месте был Торг, то уж точно бы что-то придумал…»

На лавку кто-то грузно опустился. Я повернулся и застыл от ужаса: в огромных серых валенках, замотанный в тряпье, рядом со мной сидел Паля. Пахло от него скверно – еще бы, так кутаться в жару!

«Мне конец, сейчас пришьет к уху – и я новый кыштымский карлик!» – засвербела в голове дурацкая мысль.

– Чего, дань Кролику собираешь? Трубки ищешь, да? Я тоже, когда моложе был, трубки воровал. Делал из них, знаешь, звукосниматели для электрогитар. А чего, там все есть – катушка с сердечником, магнит, смотри, постоянный. Однажды вон дособирался – замкнуло, вжух металлической реечкой, ухо, гляди-ка, начисто сбрило. А я «Битлз» знаешь как лабал! Хей, джуд, донт мэйк ит бэд… И кассетку мне одну подарили, вроде тайный их альбом. А там только бульк и бульк. А я и догадался, дурак, – вставил ее в компьютер «Спектрум», загрузил, а там, представляешь, лицо. И смотрит на меня, говорит: покорми…

Я потихонечку отодвинулся на край и совсем уже было собрался вскочить и побежать, как вдруг Паля катнул мне по скамейке странно заточенную и изогнутую отвертку.

– Оплетку металлическую резать, – пояснил он. – Как ты трубку снимать думал? Отрывать, что ль? Не.

Я взял диковинный инструмент – в руку он лег очень удобно. Чуть подумал, потом сказал:

– Спасибо.

– Иди на почту вон. Там внутри, это в кабиночках, таксофонов восемь штук. Отключенные уже, никто не следит, а трубки целы. Осторожнее с голодным. – Паля встал, поерзал в своих тяжелых одеждах и бодро зашагал. Через мгновение его уже простыл и след, лишь в воздухе остался запах немытого тела.

Я зашел в здание почтамта – внутри и вправду никого не оказалось. Отверткой оторвал одну трубку, другую. А когда отковыривал последнюю, на меня вдруг гневно зарычали из окошка. Но я управился и пулей бросился на улицу. Потом долго еще бежал, чуть не заблудился, но сориентировался. Сел на скамеечку, ту, что была метрах в ста пятидесяти от двора дербеневских, перевел дыхание.

Трубки я выложил рядом с собой – черные, без проводов, они походили сейчас на неведомые космические приборы. Я взял одну и, дурачась, сказал: «Алло!»

– ВНУЧОК! – ответили мне громко. – ТЫ СЛЫШИШЬ, РОДНУЛЕЧКА?

Я швырнул трубку на землю так, словно это был огромный черный скорпион.

Мои руки тряслись. Мир тонул в серо-зеленой пелене: деревья, прохожие, дома – все перемешалось.

Этого просто не могло быть!

Бабушку похоронили два года назад. Мы ехали в ее деревню по лютому морозу, я все время засыпал, мне снились вязкие бесформенные кошмары, и на похоронах я был как пришибленный. Запомнил только, как плакал дядя, обнимал маму и повторял срывающимся шепотом: «Мы сироты, мы же теперь совсем сироты…»

А теперь я услышал бабушку. В оторванной таксофонной трубке. Сомнений не было – только она звала меня роднулечкой. Да и ее мягкий тягучий голос – будто тесто для пирога вдруг обрело дар речи – я помнил очень хорошо.

Я поднял, задержав дыхание, трубку. Поднес к уху.

Тишина.

– Алло, бабушка? – спросил я, удивляясь жуткой нелепости происходящего.

Тишина.

Я пожал плечами и…

– ЕСТЬ ХОЧУ Я, ВНУЧОК. ХОЧУ ЕСТЬ. ЕСТЬ ХОЧУ, РОДНУЛЕЧКА.

– Б-ба?.. – дрожащим голосом переспросил я. Трубка замолчала.

Мимо прошел высокий мужик с газетой, обернулся и строго на меня посмотрел:

– Молодой человек! Не кажется ли вам, что отрывать у таксофонов…

Я вскочил, сгреб в кучу трубки и бросился бежать.

Торг о чем-то болтал, размахивая руками, с белобрысым. Я облегченно вздохнул: догадался, молодец! Очень опасался, что, придя в себя, он не поймет, что случилось, и все испортит.

– Принес трубки! Принес! – крикнул я.

– Молоток, слышь. – Бритоголовый уважительно мне покивал. – Теперь кормить Кролика.

Я представил, что он сейчас разломает трубку пополам, вытащит из нее детали и примется жевать.

– Нам, значить, туда. – Торг указал пальцем на возвышающуюся неподалеку стройку.

– На фига? – спросил я полушепотом.

– Да я сам хрен понял. Кролика кормить. Бред какой-то. Но ладно, сделаем, а там уже и рукой подать до Есенина! Самая, значить, вкусная в мире жвачка, Митяй!

– Не хочется на чужую стройку… – поежился я. – Там, небось, наркоманы. А еще я передачу видел, что в самых глубинах заброшек бандиты на бомжах отрабатывают приемчики. Вдруг эти нас туда заманят и изобьют?

– Тут бы и избили, значить, если бы хотели. Не дрейфь, Митяй! Жвачка!

Сопровождать нас вызвался белобрысый. У огромной дыры промеж двух бетонных плит он остановился и сказал:

– Вы ж, пацаны, ни хрена не с Лапшака, а?

– Да ты чего! Не гони! – хором заговорили мы с Торгом.

– Да не ссыте. Мне эти битвы районов вот тут уже. – Белобрысый полоснул ребром ладони по горлу. – Кролику нашему, ну, который лысый, это все по кайфу. А я говорю: дурак, дела надо делать. Еще год-два, загребут тебя, говорю, в армейку. А ему и того, сойдет, типа.

Мы постояли молча.

– Слушай, а что там, на стройке-то? Я так и не понял, Кролик этот ваш лысый, надписи, и тут кролик тоже… Чего это все значит-то?

Белобрысый скривился:

– Да ерунда какая-то… Я… Черт его знает, как объяснить. Оно как религия, что ли. Дела надо разные делать, а не это. Вот стройка, ее забросили уже лет пять. А можно развернуться, кирпич увезти, арматуру срезать. Или клуб тут открыть, танцы будут, плодово-выгодные чернила для наших и пацанов с других районов подгонять, всех принимать. С вашего вот, с Лапшака, с Пентагона, да отовсюду.

Мы снова помолчали.

– В общем, вы там расскажите на районе, что у нас тут дела скоро будут большие, без битв и вот этого всего. Только с кроликами, блин, порешаем как-то… Ну, бывайте, что ли, ихтиандры. Аккуратнее там, не суйтесь к голодному. – С этими таинственными словами белобрысый удалился.

Мы прошли два засыпанных битым кирпичом и бутылками пролета. Пахло здесь скверно: нечистотами, затхлостью и чем-то еще. Потом мы залезли в щель между плитами и остановились у отвесной стены. Внизу что-то шевелилось.

– Кошка, – предположил Торг.

Я свесился, прищурился и обомлел. Среди обломков кирпичей и черного пластикового хлама копошился человек. В руках он держал