Ей было восемьдесят два, давно шли дни на убыль... 
Не для себя она жила, считая каждый рубль. 
Жила для внука и детей, носки крючком вязала, 
Но часто не спала ночей, ворочалась, вздыхала. 
 
Да, очень больно, хоть убей, и бесконечно грустно, 
Но для своих родных детей она слыла обузой. 
Ей место дали в закутке, кормили старой гречкой, 
И клали спать на сундуке за шторкою у печки. 
 
Зять часто дочери твердил: «Ну, сколько можно, Настя? 
Нет никаких мужичьих сил терпеть мне это «счастье»!» 
Молчала дочь, лишь иногда перечила с тоскою: 
«Мы будем старыми, когда, нас то же ждет с тобою». 
 
Отрадой бабкиной был внук (его так долго ждали!), 
Он ей читал тихонько вслух, пока все сладко спали. 
Носил ей в закуток обед и сладкое печенье, 
Расспрашивал, каким был дед, делился настроением. 
 
«Ба, расскажи мне про войну! Ты тоже воевала? 
Ты немцев видела орду, у них в плену бывала?» 
«Орду!» - какой же ты смешной, «орда» - у ханов только. 
Дед воевал твой под Москвой. И не вернулся, Колька... 
 
Не научилась я, сынок, под сердцем горе прятать. 
Война, Колюня, .. не дай Бог!» «Ну, Ба, не надо плакать!» 
Она прижмет к себе внучка, и он ее обнимет. 
И жизнь уже не так горька в бездушно черством мире. 
 
Но часто снится бабке дед. Зовет ее с собою. 
И все трудней ответить «Нет!» и под ребром так ноет… 
… Ушла старуха налегке на небо, как на волю. 
В ее старинном сундуке нашли записку «Коле!», 
 
Две пары вязаных носков, запас сухого хлеба 
И пряжи несколько клубков, и фото бабки с дедом. 
Никто не плакал. Только внук, стеная и рыдая, 
Сидел, обняв большой сундук, старуху вспоминая. 
 
Он сухари к груди прижал (старухин клад бесценный), 
И боль пронзила, как кинжал. И будто ток по венам. 
Мальчишке лишь двенадцать лет. Но он других мудрее: 
Не страшно, когда черствый хлеб. Когда душа – страшнее. 
 
Светлана Чеколаева