Домá это не вещи. Дом –  живое существо в мире предметов, людей и зверей, застывшее между ними и с ними внутри. И как всему живому, домам приходится умирать. Иногда так бывает, что они умирают не полностью. Их не сносят до основания, не вывозят на шустрых, шумных грузовиках обломки и бетонную пыль, оставляя только воспоминания и фотографии, а бросают на произвол времени – на недели, месяца, годы.  Это может быть переселенная когда-то заброшка: люди захотели уйти, и ушли, бросив дом. Это может быть здание или некое жилище, к которому прикоснулась война. И тогда дом зависает между жизнью и смертью, становится домом-полупризраком и живёт какой-то своей призрачной жизнью. Именно живёт, потому что он – живой. 

Люди – душа дома, живущие в нём, как душа живёт в теле. С той лишь разницей, что дом без людей не превращается в гору зловонной материи и может однажды заново наполниться, загудеть, заголосить, затопотать. Но если его не снести, либо наоборот, не восстановить, не наполнить людьми и их детьми, зверями, страстями, вещами, то он может продолжать жить такой жизнью сколько угодно долго. Пока не развалится окончательно, но и тогда внутри его плоти будет что-то происходить – что-то будет гудеть, вздрагивать, плакать. И у этой жизни, как и у любой другой, есть вполне видимые, ощутимые признаки, и это не только те чувства, эмоции, состояния, которые переживаем мы, находясь в этих домах или рядом с ними. 

Приборы всё видят и слышат - фото, видео, аудио... Вот стоишь, например, рядом с домом, в который было попадание, серьёзное попадание. Давно уже, больше года стоит этот изуродованный, искалеченный дом, а его по какой-то причине всё не разбирают, не сносят, но и не чинят. Ведь мы же умеем лечить не только себе подобных и наших теплокровных младших. Ставим железные палки, привозим раствор, зашиваем раны, приделываем новые части тела домам, чтобы людям было не так страшно ходить, чтобы глядя на «а он как новенький» люди на долю секунды решили, что ничего не было, что вот он, стоит, и, кажется, даже трещинки вроде там же...   
Пятиэтажки  Мариуполя – по ним прошла война. С одной стороны посмотришь – вроде почти целые, а с другой – змеиные переплетение жил-арматурин, вывороченный бетон и повисшие на проводах, по которым уже никогда не заструится ток, предметы быта. И подвал, под этим всем чернеет подвал, про него известно страшное. Через провал что-то видно, но глаза отказываются туда смотреть. 

И вдруг слышишь, что-то упало между захолодалых стен. Хотя знаешь, что там никого нет, не может быть, не должно быть, это опасное место, туда никого не пускают, да и никто сам не пойдёт – там нет ценного, там только ветошь, пустошь и смерть. Что-то упало. Какой-то лист железа вдруг от не очень-то сильного ветра отклоняется в сторону со скрипом, грохотом, потом возвращается обратно и с лязгом бьёт о стену. Здесь тихо, и от каждого звука становится физически больно. Ветер воет, что-то осыпается и хрустит в пустоте.  «Может, уже поедем» - еле слышно произносит кто-то, не решаясь шуметь.  

Дыры в асфальте, нога манекена в канаве. Откуда здесь нога манекена? Россыпь бумаг – газеты, обрывки обоев, обломок детской гитары. И этот запах: заброшенности, которая больше уже никогда не станет жизнью. Кажется, даже когда эти дома разберут – аккуратно, чтобы найти и похоронить  тела, которые где-то тут лежат уже много месяцев, когда выстроят новое жильё, раскрасят его яркими красками, соорудят заборы и детские площадки, посадят деревья, устроят клумбы и установят фонари, даже тогда останется этот запах. 

И какая-то ветка в безветренный день, когда внезапно стихнут все звуки, со страшным грохотом ударится о пустоту.