пометками на полях. Перелистывать их снова — значит видеть, как чернила расплываются от твоих пальцев.
Но даже в этой горечи есть что-то пьянящее. Как запах его кожи после дождя. Как твоё отражение в зеркале утром — распавшееся, но живое. "Ты дышишь" — шепчут губы, касаясь края бокала там, где когда-то был его след.
Однажды — не скоро — ты проснёшься и поймёшь, что шрамы от ожогов на душе зарубцевались, хоть и помнят огонь. Что твоё тело, которое он знал наизусть, теперь — карта новых земель. Что твои бёдра, хранящие память о его ладонях, всё ещё красивы, даже когда никто не смотрит на них в полумраке.
А пока — не притворяйся. Не называй "дружбой" то, от чего спина покрывается мурашками. Уходи. Пусть боль будет острой, как его зубы на твоей ключице в тот последний раз. Ты унесёшь с собой главное: способность гореть.
И когда-нибудь, под другим небом, чьи-то губы обнаружат на твоей шее полустертые следы и спросят: "Это что?" Ты улыбнёшься, потому что поймёшь — осколки бывают разные. Одни режут. Другие — сверкают.
Но даже в этой горечи есть что-то пьянящее. Как запах его кожи после дождя. Как твоё отражение в зеркале утром — распавшееся, но живое. "Ты дышишь" — шепчут губы, касаясь края бокала там, где когда-то был его след.
Однажды — не скоро — ты проснёшься и поймёшь, что шрамы от ожогов на душе зарубцевались, хоть и помнят огонь. Что твоё тело, которое он знал наизусть, теперь — карта новых земель. Что твои бёдра, хранящие память о его ладонях, всё ещё красивы, даже когда никто не смотрит на них в полумраке.
А пока — не притворяйся. Не называй "дружбой" то, от чего спина покрывается мурашками. Уходи. Пусть боль будет острой, как его зубы на твоей ключице в тот последний раз. Ты унесёшь с собой главное: способность гореть.
И когда-нибудь, под другим небом, чьи-то губы обнаружат на твоей шее полустертые следы и спросят: "Это что?" Ты улыбнёшься, потому что поймёшь — осколки бывают разные. Одни режут. Другие — сверкают.